Итальянская новелла ХХ века

У нас не было посуды, и мы подставили сложенные лодочкой ладони. Но кофе пахло магнезией.

— Похоже, бой кончился, — сказал Борис. — Давайте вылезем и посмотрим, — предложил он.

Мы осторожно, мелкими шажками прошли через коридор, где повсюду лежали люди на носилках. «Должно быть, больные», — подумал я.

Далматинцы в серых шинелях сидели в ряд прямо на земле. Губернатор о чем-то яростно спорил с несколькими офицерами, где-то рядом отчаянно звонил телефон. Никто нас не заметил, и мы вышли прямо к раскрытым воротам. Воздух был теплый, чуть беловатый, небо казалось зеленым, как листья. Ураган бушевал теперь далеко-далеко; в горах, молчаливые, словно падающие звезды, проносились снаряды, вой сирен раздирал город. Примчался улан на коне:

— Что происходит? Что же происходит?

Во дворе громко закукарекали фанфары. На улицу с криком выбежали люди.

— Итальянцы форсировали мост. Они уже в городе… Урра, урра! — Мы помчались к мосту.

— Осторожнее, чуть что — в подъезд прячьтесь. Берегитесь шальных пуль, — неслось им вдогонку.

Снова запели фанфары, эти боевые петухи. Рота запасных солдат с развевавшимися, как плюмажи, знаменами, двинулась вверх по виа Догана.

Не знаю, что было потом. Помню лишь, что листья в аллее и в садах ярко сверкали, а полдень слепил глаза. «Итальянцы — очень смешные солдаты», — подумал я. Они были в зеленых шинелях и тоже писали мелом на стенах, как и мы, мальчишки.

Я был счастлив, что они пришли, — ведь теперь на улицах все время были слышны их крики и песни. Они все казались мне генералами: каждый блистал галунами и медалями, и все командовали громким голосом. А может быть, они тоже играли в войну.

Зато во всех подробностях, час за часом, помню я отъезд из Гориции, само путешествие, Флоренцию, где навсегда закончилось мое фронтовое детство. Отец появился внезапно. И когда он в жаркий полдень будто случайно вырос передо мной возле Театрального кафе, я на миг его возненавидел. Этот небритый дядька с белесыми глазами взял меня на руки и поцеловал, но мне показалось, что он хочет меня наказать и побить за весь этот год безделья.

— Видишь, я все же тебя поймал, — сказал он.

Дедушка сразу узнал отца и очень здраво рассказал ему про все наши невзгоды. Спросил, нет ли каких вестей от дядюшки Одоардо, не видел ли его отец среди итальянских солдат, но отец ничего не знал. Потом заговорили об отъезде. Решено было, что дедушка, Эмилиетта и Борис переедут жить во Флоренцию к тетушке Маргерите, а меня отец брал с собой в Сицилию. Тут отец стал рассказывать мне о маме, о моих братьях, о зарослях кактусов, о собачке, которую звали Триест.

Вечером мы вместе с другими горожанами, которые отправлялись в Италию, выехали на грузовике.

Над белой-пребелой дорогой вдоль реки светила луна, и впервые не было слышно грохота пушек. Лишь цикады стрекотали вдали. Иногда до нас доносились приглушенные звуки песен, да встречались солдаты на марше, не обращавшие на нас ни малейшего внимания.

Мы проезжали мимо разрушенных, спаленных селений, пересекали высохшие ручьи и, наконец, прибыли в темный город, полный шума и гомона толпы, которая никак не хотела идти спать.

Я знал, что город этот называется Удине, потому что наши попутчики не раз упоминали о нем в пути.

— Удине, мы приехали в Удине.

Свет луны заливал весь город, падал на белые каменные плиты, и я решил, что Удине, как и Венеция, стоит на лагуне.

— Сейчас мы увидим гондолы, — шепнул я Эмилиетте.

Отец услышал и с упреком сказал, что я круглый невежда.

— Придется тебе потрудиться, сынок, — сказал он. — Ведь ты уже не маленький. И не стыдно тебе быть неучем?

Я понял, что мое вольное житье кончилось навсегда. Кончилась война, лунные ночи, и мне захотелось умереть… Стать одним из тех загадочных существ, которых я так часто видел в Гориции. Они лежали плашмя на тротуарах, устремив к небу улыбающиеся лица. «Куда же они деваются, когда встают? При такой яркой луне, как нынче, — думал я, — голубые, счастливые…»

После мы долго мчались в темном вагоне, битком набитом людьми, мимо серебристо-белых полей. Стоя у окна, я следил, как паровозный дымок тенью ложится на сверкающую равнину, и прислушивался к пыхтенью локомотива… В Порденоне я задремал. Проснулся я в другом поезде, когда уже светало. Поезд пронесся мимо маленькой розовой станции. Небо тоже было бледно-розовым. А земля казалась зеленой, как летняя трава… Потом я увидел большущую станцию с высоким навесом. Мне вспомнилось, что несколько лет назад я уже видел ее, и тогда я понял, как далеко теперь Гориция.

Люди, гулявшие вдоль состава, говорили на другом, малопонятном языке, и это было ужасно. А дальше будет еще хуже. Люди здесь были толстые, краснощекие, со множеством сумок и чемоданов. Многие, откашливаясь, плевали на землю, ходили небрежно покачиваясь, и я с изумлением понял, что у них не было войны.А я еду к ним. И чем дольше мчится поезд, тем больше их будет, и тем дальше станут от меня пушки, война. Мимо вагона прошел человек в белом, толкая перед собой сверкавшую тележку на колесах.

— Теплое, парное! — кричал он.