Итальянские маршруты Андрея Тарковского

Лина продолжает: «Андрей рассказал Пальме о своих проблемах и просил оказать ему помощь — обратиться к советскому правительству с просьбой выпустить из страны его сына. Пальме ответил: „У Швеции с Советским Союзом прочные дружественные связи. У нас одни и те же цели: Швеция и Советский Союз вместе борются за мир во всём мире“. И на этом умолк. Тарковский как-то странно взглянул на меня, потом на Пальме. Он был в явном недоумении, но всё же старался сохранять невозмутимость. Лишь выйдя на улицу, он дал оценку ответу Пальме, коротко бросив: „Сволочь!“ Обступившим его журналистам он, однако, сказал, что встреча вселила в него надежду, и улыбнулся. Было ясно, что Пальме не собирается ничего делать. Он не хотел портить отношения с Кремлём из-за какого-то режиссёра. Пальме не раз уже демонстрировал, что ради отношений с Советским Союзом готов жертвовать национальными интересами Швеции. Начисто лишённый критического ума, он при каждом удобном случае выдавал советскую пропаганду за истину в последней инстанции. Встреча с Тарковским была ему выгодна исключительно для получения дополнительных голосов избирателей. Он был законченным циником».

Мнение Лины наверняка обосновано, но всё же он сгущает краски. В ходе следующей — второй — встречи Пальме и Тарковского, которая произойдёт 11 ноября, премьер-министр пообещает написать письмо в Москву от своего имени и объяснит, что иные пути — например, через Министерство иностранных дел, а также множественные комитеты — довольно малоэффективны. Нота, действительно, будет отправлена, но участие Пальме окажется куда менее действенным, чем, например, вовлечение Миттерана.

Режиссёр же в это время вновь всерьёз думал о голодовке возле советского посольства в Стокгольме. Он верно рассудил: Скандинавия была стратегически важной зоной для Москвы. В дневнике[1049] Тарковский рассматривал эту затею, как едва ли не постановочный проект, планируя воплотить задуманное ровно 7 ноября, привлечь массу людей, все комитеты по воссоединению, а также организации Дэвида Готхарда и Роберто Формигони. Вдобавок от намеревался напечатать информационные бюллетени, а главное — снимать происходящее на шестнадцатимиллиметровую плёнку и впоследствии отправить по фестивалям, «чтобы советские видели»!

Единственное что останавливало режиссёра: замысел требовал много времени. Даже не считая подготовки, голодать пришлось бы, как минимум, несколько дней. Некогда! Слишком много работы!

Тем временем Лариса сообщала о своём плохом самочувствии, перемещаясь по Италии и Германии, подготавливая флорентийскую квартиру к приезду мужа. Тарковский переживал за неё, как за ребёнка: дескать, первый раз одна летела на самолёте. Становится понятно почему супруга обычно приезжала со свитой спутников.

В полученном от мэрии жилище сделать всё в срок не удавалось по объективным причинам. К дому, который предназначался под снос, ещё не подвели газ, постоянно происходили перебои с электричеством, не работал лифт и можно представить каково было поднимать мебель на верхние этажи. Тем не менее в конце сентября режиссёр с Лещиловским на машине последнего отправились из Стокгольма во Флоренцию, чтобы привезти плёнку и далее монтировать картину в Италии.

Очередной автомобильный маршрут главного героя настоящей книги пролегал через немецкий Штутгарт, а также швейцарские Цюрих и Моркоте. Он составил две с половиной тысячи километров, которые преодолели за неделю в непрерывных беседах, а также прослушивании Баха, Луиса Армстронга и Стиви Уандера. Кроме того, по пути состоялось несколько встреч. Так, в Цюрихе Тарковский наведался к очередному своему адвокату по фамилии Орания, помогавшему организовать финансовые дела в швейцарском банке. Андрея расстроил высокий уровень местных налогов, а также то, что юрист настойчиво советовал закрыть жене доступ к счёту. Ещё по дороге, находясь в Моркоте, режиссёр записал[1050]: «Фильм, по-моему, получается, хотя я, кажется, потерял чувство понимания, восприятия того, что делаю сам. То, что делают другие, мне не нравится. Я, кажется, совсем разлюбил Бергмана и Нюквиста в его картинах. Хотя он снял фильм очень хорошо». Филигранное словосочетание «чувство понимания» будто примиряет рациональное и метафизическое. Важно также, что Тарковский признаёт: ему вообще не нравятся работы других. Упоминание же Бергмана имеет особое значение в свете того, что их первая личная встреча уже произошла, а вторая ещё нет, но она случится менее, чем через два месяца, в ноябре. Тогда Андрей будет работать в Стокгольме с Лещиловским над монтажом. После трудного дня они выйдут в фойе киноинститута и задержатся, чтобы рассмотреть развешенные там старые афиши. Вдруг из кабинета в другом конце фойе выйдет Бергман. С Тарковским они встретятся взглядами и просто пойдут в разные стороны.