Итальянские маршруты Андрея Тарковского

В Париже Андрею сделали снимки и выяснилось, что в правом лёгком присутствуют опухоли, не говоря уж о множественных поражениях надпочечников и костей от химиотерапии. Впрочем, вскоре доктора пришли к выводу, что и в надпочечниках — онкология. Шварценберг собирался направить режиссёра на лечение в другую клинику, но Тарковский настолько плохо себя чувствовал, что его было почти невозможно транспортировать. Андрей не мог уже даже читать. Из доступных радостей осталась музыка. В большинстве случаев он предпочитал Баха. В гости приходили Занусси, Демант и другие, но, по воспоминаниям Александер-Гарретт, чаще он оставался один.

4 ноября в дневнике появилась новая сценарная идея: «Некто хотел спастись и вдруг почувствовал себя предателем, Великим Грешником, противопоставив себя всем остальным. Себя — жизни». Впрочем, новая ли? Здесь отчётливо слышатся отголоски размышлений об Иуде.

5 ноября 1986 года — дата, стоящая на документе, являющемся публичным завещанием Тарковского. В нём Андрей пишет: «В последнее время, очевидно в связи со слухами о моей скорой смерти, в Союзе начали широко показывать мои фильмы. Как видно, уже готовится моя посмертная канонизация. Когда я не смогу ничего возразить, я стану угодным „власть имущим“, тем, кто в течение семнадцати лет не давал мне работать, тем, кто вынудил меня остаться на Западе, чтобы наконец осуществить мои творческие планы, тем, кто на пять лет разлучил нас с нашим десятилетним сыном.

Зная нравы некоторых членов моей семьи (увы, родство не выбирают!), я хочу оградить этим письмом мою жену Лару, моего постоянного верного друга и помощника, чьё благородство и любовь проявляются теперь, как никогда (она сейчас — моя бессменная сиделка, моя единственная опора), от любых будущих нападок.

Когда я умру, я прошу её похоронить меня в Париже, на русском кладбище[1109]. Ни живым, ни мертвым я не хочу возвращаться в страну, которая причинила мне и моим близким столько боли, страданий, унижений. Я — русский человек, но советским себя не считаю. Надеюсь, что моя жена и сын не нарушат моей воли, несмотря на все трудности, которые ожидают их в связи с моим решением».

Тарковский, который когда-то хотел найти последний покой на открытом месте в Тарусе[1110], позже — на кладбище Донского монастыря[1111], который с гордостью именовался «советским режиссёром», теперь решительно отвергал этот эпитет и брал всю ответственность на себя. Можно ли, действительно, утверждать, будто канонизация уже «готовилась» в это время? Скорее на тот момент это было лишь мнение, которое Андрей принял за чистую монету. Сама же вокабула «канонизация» словно перекидывала мост от Тарковского к людям, так интересовавшим его тогда — к любимым святым, к Жанне д’Арк, о которой он вспомнит совсем скоро.

В конце ноября режиссёр составил и внутрисемейное завещание. Как уже отмечалось, его душеприказчиком был назначен Франко Терилли. Всё имущество передавалось супруге. Этот документ Лариса озвучит в присутствии домочадцев, включая двух сыновей мастера, на следующий день после похорон.

3 декабря звонила Анна-Лена Вибум, которая теперь оказывала посильную организационную помощь. Комитеты по воссоединению семьи, превратившиеся не так давно в общества по поддержке Тарковского и его родных, теперь в разных странах мира собирали деньги на образование для младшего Андрея. «Жертвоприношение» шло с огромным успехом. Вибум сообщила, что фильм хочет купить и СССР. Режиссёр забеспокоился: главное, чтобы в Москве не узнали, что права принадлежат лично ему — таков был жест доброй воли или, точнее, подарок, сделанный главному герою настоящей книги Шведским киноинститутом. Почему он боялся этого? Потому что по условиям договора с «Мосфильмом», студия могла претендовать на всё, созданное своим сотрудником, в том числе и без её участия. Однако опасения не имели оснований, ведь Андрей был давно уволен. Но привычка бояться осталась.

Отдельно Тарковский записал, что японцы, желающие помочь, просят объяснить, «почему знаменитый режиссёр так беден». Ему важна эта мысль. С одной стороны, в ней — обида: действительно, почему? Но с другой, здесь и удовлетворение, ведь художник не должен быть стяжателем, не должен думать о материальном, тем паче, что вопрос исходит от японцев. Очередной парадокс.