Итальянское лето с клубничным ароматом

– Получается, свет и сладости… и цветы, – пробормотал Чезаре, и в голове у него начал смутно вырисовываться план.

Цветы для Присциллы Гринвуд? Возможно, слишком банально. Но что, если не совсем цветы, размышлял Чезаре, тихонько поглаживая бородку.

Именно в этот момент писательница поднялась со стула и объявила:

– Готово.

Амаранта, любовь моя.

Амаранта, бабочка моя, пчелка. Амаранта, тень и бархат, волна и паутинка.

Я бы хотел провести жизнь в твоих объятиях, укутавшись в твою душу.

Вместо этого я обращаю свой крик к небу и к Господу оттого, что мне этого не было позволено.

Моя Амаранта, мое зеркало, луна, ракушка. Ни дня не проходило, чтобы я не вспоминал о твоих губах, о твоей изящной шейке, о твоей нежной щечке, лежащей у меня на руке, о том, как я пропускал твои волосы сквозь пальцы.

Я исчез, Амаранта, но не моя любовь к тебе. Я попал в заточение, тысячу раз я тонул, горел, я стал призраком. И растерял все слова.

Никакое объяснение не в силах вернуть нам ускользнувшие годы, что уже далеко. Прощение мне не дозволено. Но прежде чем уйти навсегда, я отказываюсь подчиняться судьбе и посылаю тебе эти слова, последние.

Только ради тебя я расплавляю цепи, семьдесят лет державшие меня в заточении, избавляюсь от стыда и говорю с тобой, потому что не хочу, чтобы последним звуком между нами была тишина. Эта оглушительная тишина, которая гремела между нами десятки лет.

Я старик, Амаранта, и помню девочку с сияющей кожей. И только это воспоминание о тебе, тщетная надежда снова коснуться тебя поддерживала во мне жизнь, пока я ждал. Ждал и горел.

Я не рассказываю, не объясняю и не прошу у тебя прощения, которого не заслуживаю. Но я предлагаю тебе, сейчас, в конце своего странствия, снова – любовь, которая сжигала меня на протяжении всего моего пути, который увел меня от тебя.

Амаранта, если огонь этой любви еще в силах согреть тебя, то я предлагаю его тебе тысячу раз, как хотел делать каждый день своей жизни.

Не забвение удерживало меня вдали, а цепи. Цепи, которые ранили мои руки, сердце и душу.

Но ничто в этой жизни не вызывало у меня таких чувств, как воспоминание о твоей улыбке.

Присцилла опустила листок и подняла взгляд на свою небольшую публику, в полном молчании замершую вокруг нее.

– Итак? – нетерпеливо спросила писательница. Она собой очень гордилась.

– Ну, – ответил Чезаре, – если не считать того, что никто из плоти и крови не написал бы ничего подобного, я бы сказал, что отлично.

– А стоило бы поучиться! – воскликнула Анита со справедливым негодованием.

– Это прекрасно, – всхлипывая, выдавила Аньезе, вытирая глаза платочком.

– И правда чудесное письмо, – подтвердила Вирджиния. – Теперь нам надо только его передать. Дамбо, ты сам?

– Ну да, но вы вообще-то не должны больше называть меня Дамбо! – вновь разозлился он.

– Да-да, но новые уши ведь еще не готовы, а? – заметил Эльвио, дернув его за оттопыренное ухо. – Беги неси письмо, с которым мы только что сотворили чудо, а с твоими ушами чудо сотворит доктор. Давай, давай!

Анита как раз убирала новое письмо в конверт, когда Агата вдруг вскочила на ноги:

– Стой!

– Господи, а теперь-то что? – удивилась Присцилла.

– Письмо написано рукой женщины! – Не зря же она читала все те детективы.

– Так Пенелопе вроде лет сто, думаете, она заметит?