Италия De Profundis

Под тяжким прессом собственной мерзости, прикрытой, таящейся где-то в груди, возопят детища моих преступлений: дочь-Злоба, дочь-Негодование, сын-выродок Люби-же-Меня, ненасытные близнецы Гордость и Тщеславие.

Днем ветрено. Климат готовит планете новую стратосферу. До 2040 года несметные полчища, текущие с Ближнего Востока, израненные и томимые жаждой, зальют страны Средиземноморья, другие несметные потоки родственных им существ, там, на далеком Востоке, падут жертвами цунами и наводнений. Смещаясь все дальше к Востоку, они, наконец, окажутся на Западе, во Флориде.

Я видел расширенными зрачками бескрайнее поле беженцев, с сухими, потрескавшимися от жажды и зноя губами, точно те губы – мертвые окаменелые сороконожки. Губы, усыпанные кондиломами, женщин, прикрывающих широкие черепа оранжевыми тканями, там, в африканском Дарфуре, сотни тысяч беженцев, на которых навалилась вечная подпольная война, о которой знает весь мир.

Планета подает магнитным полям сигнал к восстанию, дочь-Злоба зажигает страшные глазницы, встает во весь рост и рвет в клочья мой жалкий паспорт, она отравляет мне кровь своей черной силой и пускает ток по моим нервам.

Нет больше семени для этой Земли.

Так как же сказать: прощай, человек?

Устремлюсь же к непознанному.

Шаман предсказал мне смерть от рака, мучительную смерть, обезображенное болезнью желтушное тело, еще до того, как мне исполнится шестьдесят. Осталось немного.

Однако презрение к самому себе во мне куда меньше, чем то презрение, которое адресую я году Стрельца и Весов, две тысячи седьмому, в этой незнакомой пустыне, глядя на которую, я берусь о чем-то судить. Италия отравлена чем-то ужасным, Красоте, блудной дочери, сбежавшей из моего гнезда, здесь места нет.

Вся поверхность Земли уже изучена. Я же изучен крайне мало.

Все мифы уже изжили себя и превратились в груды металлолома, в кучи свалок, которыми усыпана Италия.

Я бы хотел сесть на одной из таких свалок, словно буддийский монах; спокойный и непроницаемый, словно мальчишка-китаец; невыразительный, точно глиняная статуэтка, и поджечь себя вдали от чужих глаз, стать человеческим факелом, который молчит, хотя ему положено вопить, как лобстеру. Представьте себе лобстера: пламя лижет его панцирь, вылизывает желеобразные глаза, сжигает его тело. Которое не есть я.

И потому мне плохо.

И потому, не добравшись до поворота, ибо никакого поворота и нет, не испытывая желания напиться, ибо нет воды, я, словно мертвец, наблюдаю год две тысячи седьмой, год моих кровавых смертей, который продолжается несколько лет подряд, и даже в эту минуту, в этом чуждом месте под названием Италия. Я превращаюсь в солнце, в луну, в деревья, и в облака, и в сточные воды, и в аутлеты, и в суперстрады собственного Глазного Нерва.

Если в нас таятся сокровища, почему мы этого не ощущаем?

Однажды я почувствовал, как до меня дотронулась сияющая тень глубокого бездонного дна, нежнейшего дна, свободного от заразы времени и дыхания.

Красота – сумасшедшая грация. Это дочь, что обезумела от любви и отправилась умирать на Мартинику, сбежав от собственного отца, Виктора Гюго. Там ее, Адель, и похоронили. Ее отец, услышав о побеге из уст освобожденной рабыни-метиски, родом с тех самых загадочных широт, пал на мраморную плиту. Ему понадобилось несколько минут, чтобы прийти в себя от нежданного удара, ведь его дочь-Красота захлебнулась и умерла, а когда он собрался с силами, то совокупился с негритянкой, принесшей горестную весть, совокупился яростно и дико (ибо нервы его были расшатаны от смеси горя и наслаждения), ведь жизнь его ускользала; и сделал он это не из ненависти, но чтобы жизнь не угасла.

Все чаще и чаще я задумываюсь о том, чтобы погаснуть: сколько во мне еще осталось плоти?

Я все еще никак не начну. Мы так никогда и не начнем.

Давайте расставим точки над i. Отбросьте все. Вы все увидите. Есть ли лицо у «Я» и какое оно?

«Я» хранит внутри памятные даты.

Однажды в такой памятный день, когда внутри сгущаются сумерки, внезапно всплывает на поверхность нечто пугающе страшное. Я, как тот, кто вспоминает, отказываюсь упасть в его объятья. Так нарастает новый пласт лицемерия.

Недавно за ужином девочка, играя под столом со щенком, сказала собаке-матери: «Знаешь, как он радовался оттого, что я увидела, какие у него голубые глаза?»

Голубоглазые собаки грызут изнутри ваши пустые телесные оболочки.

А я же… Я: пристроился. Я: узуфрукт. Я: ростовщик с собой и другими. Я: потребитель. Я: нигилист.

Должен ли я еще раз окунуться в свое горе, нырнуть глубже?

Тень неги. Люди из ивовых прутьев. Переливающиеся миражи. Призраки этого мира.

Новая форма ликующей матери, ликующего отца. Вот я рождаюсь, трясущийся комок, идущий ногами вперед, самоформирующаяся форма. Бесформенное порождает форму. Я рождаюсь из самоформирующихся форм. И я здесь ни при чем.

Баюкай меня, Земля, вином твоего Средиземноморья, раствори же мягкую кость моего хребта.

Чтобы я перестал сознавать окружающее.