Италия De Profundis

Италия, пританцовывая, подошла к огромной бездне: это не вакхический, а безумный танец, танец одержимого исступления, который медленно течет по ее лимфе, повсюду белые и серые кровяные тельца, серый ничтожный гул, монотонное бормотание, бессмысленная хвала всему подряд: продукты, формулы забвения, отчуждение самих себя. Страна, залитая грязью, заболоченная, переполненная настолько безынтересными формами жизни, что даже энтомологи не желают их замечать. Она разрываема невероятными и разоблачительными противоречиями. Страна, что подобна лагерю беженцев в африканском Дарфуре, только наоборот. Сплошное мясо. Мясо, залитое маслом.

Мне даже нечего вспомнить, хотя я многое видел.

Я все никак не начну.

Это оно, лето временного откровения.

Где был бы тот, «кто многое видел», когда бы сегодня он был способен любить?

Любить… Это состояние знакомо каждому. Представьте себе, вспомнив все пережитые чувства, что означает встретить абсолютно любимое существо, вне которого никакой любви и быть не может.

Тогда отчего же мне не остаться навеки в глубокой тени экстаза?

Почему бы не жить тем, иным человеком, чистейшим и полным, свободным от всего звериного, cамой квинтессенцией человека?

Италия-Зверь. Италия сплошных зверей.

Душа всенепременно подобна амфибии.

И между двумя уровнями – разрыв.

Я познаю любовь и то, что люблю, проводя аналогии, отрицая, исследуя себя и предмет любви ступень за ступенью.

Благородный человек должен подниматься, соблюдая меру.

Если душа слишком умна, она не может слиться с возлюбленным.

И, значит, мое «я» – это не Италия, не страшный 2007, но лишь взгляд, обращенный в глубины самое себя.

– Как же это произойдет?

– Отбрось все.

Итак, все это было праздным и трудным летом 2007-го, но вот уже года два, как я…

2. Конец есть начало

Представьте себе…

Новогодняя ночь. Наступает 2006 год. Преамбула к трупно-смердящему 2007 году.

Представьте себе отца, который вот уже три года как еле тянет лямку жизни: у него опухоль. Его страдания – мое призвание любить, его призвание любить, но мы оба молчим, окаменелые; мы словно два Орфея, оглянувшиеся и навсегда потерявшие Эвридику. Навсегда, навсегда.

Химиотерапия. ПЭТ. АКТ[3].

Чтобы онкологи согласились лгать, я должен выглядеть достаточно ученым. Сам я тоже лгу отцу, который и так уже все понял.

После операции на кишечнике, три года подряд – метастазирующие везикулы, тягучие слова и депрессивное молчание. Молчание ради человека, который выплеснул тот самый победоносный сперматозоид, принявший участие в лихорадочной олимпийской гонке за проникновение в яйцеклетку моей матери, пока к плоти не протянулась та ниточка сознания, что получила имя Джузеппе Дженна.

К тому времени как катапультировался победоносный сперматозоид, отец уже утратил любовь и благоволение принявшего его лона. Он проникал в него, чтобы хоть куда-то забиться.

Брошенный отец, которого постепенно, в течение тридцати восьми лет, бросали. Который бросал сам себя.

Отец, который 31 декабря 2005 года в 19:48 звонит и говорит: «А мне плевать на новый год. Я ложусь спать. Я уже постелил. Все кричат и громыхают, но я ложусь спать. Все просто отлично…» Сам позвонил. Мой отец никогда не звонит.

Он взывает о любви всю свою жизнь, но не позволяет вырваться этому крику. И поскольку он не может крикнуть, он молча просит помощи у сына, который только и умеет, что кричать.

У сына, который унаследовал от него потерю Эвридики.

Представьте, что все было не так.

Первое января 2006 года. Я весь день набираю номер отца, но тщетно. Все телефоны молчат: домашний, серый, с пластмассовым крутящимся диском, и мобильный, который до смерти его раздражает, поскольку отец не дружит с современными технологиями.

У отца редкие и мягкие волосы. Это из-за химии.

Звоню, а он не берет трубку.

Жду такси на углу моей маленькой улочки и окружной дороги. Асфальт покрыт паутиной блевотного цвета и разорванными телами картонных цилиндров, петард и ракет: торжественные останки бессмысленного предновогоднего вечера. Такое чувство, что в давние времена последний день года был абсолютно бесполезным и оттого оказался свалкой для сброса памяти (за тридцать шесть прожитых мною январей я не помню ни единого первого числа). А теперь мне кажется бессмысленным и вечер, что предшествует этому безвестному дню: дню все более неохотных и все более поспешных встреч. Праздник лицемерия. Так оно и есть.

Я курю, как и мой отец. Это у него, когда мне было тринадцать, я стащил свою первую сигарету. Только я курю куда больше. Город пуст. Небо лилового цвета, синюшное, рваное.

Может, он с кем-то из друзей. После того, как вчера все напраздновались вволю, решил провести вечер с друзьями…