Иуда «Тайной вечери»

Наутро Бехайм стоял в монастырской трапезной перед «Тайною вечерей», и когда взгляд его, рассмотревши Христа и Симона-Петра, упал на Иуду, который сжимал в руке кошелек, ему почудилось, будто он получил крепкую оплеуху и голова пошла кругом.

Господи помилуй! — мелькнуло в мозгу. Может, я сплю? Это что ж такое, а? Клянусь Богом, какое гнусное, мерзкое коварство! Да как он только посмел?

Бехайм огляделся по сторонам, в своей горькой обиде ища сочувствия и понимания. Невзирая на ранний час, посетителей в трапезной было много, и все неотрывно смотрели на него, как он стоит перед Иудой, смотрели затаив дыхание, тишина была ровно в церкви, когда колокольчик возвещает пресуществление. Но после, когда он, не желая больше ни на миг оставаться мишенью этих взглядов, в ярости и со всею поспешностью покинул трапезную и выбежал на улицу, люди заговорили наперебой:

— Видал? Иуда смотрел на Иуду.

— Явился, чтоб все его видели! Лучше б заполз поглубже в лес, в глушь, в пещеру или еще куда, подальше от людей!

— Его тянуло сюда, как свинью к дубу.

— Да христианин ли он и ходит ли к мессе?

— Зачем ему месса? На этакой ниве семя Господне не прорастает.

Меж тем Иоахим Бехайм, преисполненный черных мыслей, возвращался в свою гостиницу, ибо твердо решил ни часу в Милане не задерживаться, и в бессильной ярости громко выкрикивал:

— Какая низость! Возможно ли помыслить большее бесчинство?! И при том ведь он уже старик, помирать впору! Вот, стало быть, для чего он меня рисовал! Поделом мне, незачем было связываться с этими художниками и прочим сбродом. Ей-богу, надобно положить конец проискам этого Леонардо, ибо, закоснев в своем недоброжелательстве, он способен натворить невесть сколько зла! Художник? Да из него такой же художник, как из тернового куста виноградная лоза! Клянусь крестом Господним, не больно-то много ума у этого Леонардо, коли он не сумел придумать себе другого Иуды, кроме меня. Высечь бы его за это палкой! Нет, палки мало — в железа его и на галеры!

Он был как раз на Соборной площади, когда ему встретился резчик Симони, который вел за руку маленького мальчика, а рядом с ним шла Никкола. Но Иоахим Бехайм, все еще обуреваемый черными мыслями, сжав кулаки, набычившись и ругаясь по-бемски, прошел мимо, даже и не взглянул на них.

Резчик выпустил ручку ребенка и остановился, обливаясь холодным потом; сердце едва не выскочило у него из груди.

— Это он… Ты видела?

— Да, — ответила Никкола, — видела.

— И ты… до сих нор любишь его? — с трудом выдавил резчик.

— Как ты можешь задавать такие глупые вопросы? — Никкола обняла его за плечи. — Поверь, я бы никогда не полюбила его, если бы знала, что у него лицо Иуды.

Послесловие автора

Вероятно, кое-кто из читателей обратил внимание, что стихи, которые у меня произносит Манчино, весьма сходны со стихами великого французского поэта Франсуа Вийона — того самого, что родился в Париже в 1431 году, с 1448 по 1452 год учился на факультете искусств Парижского университета, написал множество замечательных стихотворений и даже (увы, не дошедший до нас) роман с стихах, действие которого происходит в парижском студенческом квартале, а приблизительно в 1464 году совершенно исчез из поля зрения современников, так что никто не ведает ни где он жил после 1464 года, ни когда он умер.

Но хоть я и признаюсь, что строфы, вложенные мною в уста Манчино, и по форме, и по содержанию сродни стихам Франсуа Вийона, обвинять меня в плагиате все же не стоит. Ведь в этой книге я позволил себе — быть может, весьма дерзко — не просто намекнуть, а вполне однозначно провозгласить, что этот Манчино и есть Франсуа Вийон, школяр, поэт, вагант и вор, который, бесследно исчезнув во Франции, на исходе столетия появляется в Милане; бурная его жизнь протекает поблизости от собора, среди художников, резчиков по дереву и камню, мастеров бронзового литья, а потом наступает конец, бесславный, однако ж, по-моему, не лишенный благородства. Так вот, коль скоро Манчино и есть Франсуа Вийон, он имеет полное право читать стихи Вийона как свои.

Возможно, некоторые читатели не пожелают следовать за мной по этому пути и наотрез откажутся увидеть в Манчино без вести пропавшего французского поэта. Что ж, этого я запретить не могу. В таком случае пусть Манчино, который сам называет себя пьяницей, игроком, бездельником, забиякой и охотником до шлюх, будет для них еще и литературным вором — это уже не имеет значения. Но как читатели ни решат, сочтут ли они Манчино Вийоном или бессовестным плагиатором, строки эпитафии, сочиненной французским поэтом-вагантом для самого себя, по сути вполне справедливы и для Манчино. Они гласят:

Того ты упокой навек,
Пошли покой и вечный свет,
Кто супа не имел в обед,
Охапки сена на ночлег…[13]