Иудаистские праздники, комментарий

Синагога постепенно заполнялась. Я присмотрелся к одному из вошедших и решил, что это хахам, которого имел в виду мой спутник, говоря, что идет слушать хахама. Я не успел разглядеть его как следует, когда вошел другой. Тогда я подумал, что хахам он.

Я повернулся к двери, чтобы посмотреть, стоят ли там мальчики, которых я видел, входя в синагогу, и удалось ли им дотянуться до мезузы. На стене я заметил объявление, написанное каллиграфическим почерком.

Я поднялся, подошел к объявлению и стал читать: "Муж великий среди великих, ясный свет в небесах, совершенный мудрец, украшение святых, досточтимый мудрец рабби Авраам Ицхак hа-Коhен Кук и т.д., раввин общины наших братьев, сынов Израиля, ашкеназим, да будет с ним Превечный, выступит с проповедью в святую Субботу, раздела "Эмор"..."

Мне хотелось увидеть раввина. Глазами я искал его повсюду, но не находил. Я стал беспокоиться, не прошла ли уже та Суббота. Но сегодня раздел "Эмор". Значит, тот день не прошел, и если раввина еще нет, то он вот-вот будет здесь.

9.

Поднялись два старика, хорошо одетые, с темно-синими головными повязками, подошли к боковому помещению, задержались там недолго и возвратились с молодым еще человеком, годившимся им в сыновья, он был высокого роста, представительный, с меховой шапкой на голове. Почтенные старики - один по правую руку, другой по левую - проводили его до самого возвышения. Все собравшиеся в молитвенном доме поднялись. Одни приветствовали его, другие стояли и смотрели на него пристально, словно пытаясь запомнить каждую черту. Какое-то удивительное скромное величие окружало его. Величие, отличавшее его до тех пор, пока Бог не отнял его у нас, как отнимает тех, кто ходит с Богом.

10.

Из-за непривычного для моего уха произношения или потому, что мысли его били ключом, находя выражение в словах возвышенных, я не понял ничего, кроме стихов Танаха и высказываний мудрецов, приведенных в проповеди. Не знаю, понимали ли остальные больше, чем я, но все до одного стояли неподвижно, стояли и слушали, не так, как обычно люди слушают проповедь, а так, как слушают песнопения и восхваления из святых уст, когда всякая душа воспринимает соответственно силе своей.

Нередко, по прошествии лет, когда я сидел перед ним, а он, уносясь душой в небесные высоты, делился со мной своей мудростью, я вспоминал тот субботний день и ту проповедь в сефардской синагоге в Яффо. Мысли его устремлялись неудержимым потоком на языке возвышенном, но к тому времени ухо мое привыкло к различным произношениям и в том числе к его произношению, которое к тому же изменилось немного, так что всякий человек в Стране Израиля понимал его речь, чего, к сожалению, не скажешь о его мыслях, ибо не всякий их постиг.

11.

Когда рабби умолк, к нему подошел старик-хахам, наклонился, взял его руку и поцеловал. Наш учитель со свойственной ему беспредельной скромностью видел в этом поцелуе знак преклонения не перед ним, а перед Торой, которое порой обращают к изучающим и исполняющим ее, когда любовь разверзает затворы уст и выражается в поцелуе.

12.

Когда делятся воспоминаниями о великом событии или явлении, которое видели собственными глазами, обычно говорят: этого мне вовеки не забыть. Я не знаю, что значит "вовеки" и что означает обещание человека "вовеки" не забывать. Прошло шестьдесят лет с тех пор, а я все еще помню.

13.

Расскажу теперь о происшедшем восемнадцать лет спустя.

В Иерусалим приехал знаменитый художник. Однажды он пришел навестить меня, а потом бывал у меня ежедневно, пока оставался в Иерусалиме. Днем он работал где-то в городе и его окрестностях, а вечером приходил к ужину. Работать ему приходилось под палящими лучами солнца, на теле появились ожоги, на пальцах волдыри, и он не мог больше держать в руке ни кисть, ни карандаш. Я видел это и предложил ему побродить по улицам Иерусалима.

Я стал водить его по синагогам и учебным домам. Было это до событий двадцать девятого года, когда евреи жили еще на святой земле Старого города, а синагоги и учебные дома не пустели. С чувством благословения он оставался стоять у дверей домов Торы и домов молитвы, не решался войти внутрь святыни, а только смотрел со стороны. Казалось, глаза его жадно вбирают в себя святость, пребывающую в святых местах, которая порой открывается также и неевреям.

За ужином мы говорили о тех домах Торы и домах молитвы. Он рассказывал о португальской синагоге в Амстердаме и о евреях Амстердама, запечатленных и прославленных на полотнах Рембрандта.

Я рассказал ему о старике-хахаме, которого я видел в синагоге в Яффо, как он склонился перед нашим учителем, который был намного моложе его, и поцеловал его руку. Я видел, как художник мысленно представлял себе то, о чем я ему рассказывал.

Я говорил о художнике-нееврее, теперь - о еврейском художнике.

Однажды Марк Шагал попросил меня познакомить его с рабби Куком. Я пошел с ним к рабби. О том, что говорил Шагал и что отвечал ему наш учитель, расскажу как-нибудь в другой раз.