Иудейская война

4. Наконец он подвел таран к средней башне северной стены. Здесь притаился один мошенник-еврей по имени Кастор вместе с десятью другими ему подобными, в то время как все остальные бежали перед стрелами римских лучников. Некоторое время они сидели неподвижно, спрятавшись за защитными валами; когда же башня начала раскачиваться, они поднялись, и Кастор, простирая руки наподобие умоляющего, стал взывать к Цезарю и жалобным голосом молить его о пощаде. Тит по своему прямодушию поверил ему и в надежде, что евреи уже образумились, приостановил работу тарана, запретив своим лучникам стрелять в молящих, он велел Кастору говорить. Когда же тот пообещал спуститься и сдаться на милость победителя, Тит ответил, что приветствует его благоразумие, надеется, что все в городе уже пришли к подобному решению, и он, со своей стороны, готов взять на себя соответствующие обязательства перед городом. Пятеро из десяти вместе с Кастором лицемерно молили о пощаде, тогда как остальные пятеро кричали, что, пока у них есть возможность умереть свободными, они никогда не согласятся стать рабами римлян. Так они долгое время препирались друг с другом. Между тем наступление было приостановлено, Кастор же послал передать Шимону, что тот может пока спокойно совещаться о том, что ему следует предпринять, так как он еще долго будет водить за нос главу римлян.

Даже отправляя это послание, он продолжал оставаться на виду у римлян и уговаривать несогласных сдаться. Наконец, те, словно будучи вне себя от негодования, воздели над валами обнаженные мечи и, ударив ими по своим щитам, упали, словно пронзенные насмерть. Решимость этих людей поразила Тита и всех, кто был с ним, изумлением — не будучи в состоянии видеть снизу все подробности происходящего, они восхищались их отвагой и сожалели об их участи.

Тут кто-то пустил стрелу, ранившую Кастора в лицо у носа; немедленно вынув стрелу, он показал ее Титу и стал жаловаться, что он-де страдает несправедливо. Сделав выговор стрелявшему, Тит послал находившегося тут же Йосефа пожать Кастору руку, закрепив тем самым его обязательство перед ним. Однако Йосеф, подозревавший недоброе, отказался идти и удерживал своих друзей, желавших пойти вместо него. Наконец вызвался один перебежчик, по имени Эней, а так как Кастор еще и приглашал кого-нибудь принять от него бывшие при нем деньги, то тот еще с большей готовностью подбежал и подставил свой плащ. Тогда Кастор поднял камень и бросил им в Энея, но, поскольку тот был настороже, не попал в него самого, а ранил одного приблизившегося вместе с ним воина. И тут Цезарь проник в его обман и понял, что жалость к врагу не приносит ничего, кроме вреда, тогда как суровость предохраняет от опасности стать жертвой козней. В гневе на то, что с ним проделали подобную шутку, он приказал еще более усилить удары тарана. Когда башня стала поддаваться, Кастор и его люди подожгли ее, а сами спрыгнули сквозь пламя в бывшее под ней тайное убежище, вновь поразив своей храбростью римлян, думавших, что они и в самом деле бросились в огонь.

VIII

1. Это и было то место, где, на пятый день после взятия первой стены, Тит завладел и второй. Евреи бежали от нее, и он в сопровождении тысячи тяжеловооруженных воинов, а также своего собственного отборного отряда вступил в ту часть Нового города, где жили торговцы шерстью и кузнецы, где находился платяной рынок и где улицы косо отходили от стены. И если бы он сразу по вступлении разрушил большую часть стены или, следуя закону войны, разграбил занятую часть города, то, мне думается, никакая неудача не омрачила бы победы. Но он тогда еще надеялся усовестить евреев тем, что не причиняет им зла, какой мог бы причинить, и потому не расширил проема в стене настолько, чтобы обеспечить себе беспрепятственное отступление. Ведь он и не подозревал, что те, кому он благодетельствует, будут строить против него козни! Более того — при вступлении в город он распорядился, чтобы его люди не убивали схваченных евреев и не поджигали домов, дал мятежникам возможность вести войну при том условии, что они не будут причинять вреда мирным гражданам, а последним обещал неприкосновенность их имущества. И все это он сделал потому, что более всего остального желал спасти для себя город, а для города — Храм.