Иудейский вопрос

«Пусть я не тверд в познании еврейского быта, но одно то я уже знаю наверно и буду спорить со всеми, именно, что нет в нашем простонародье предвзятой, априорной, тупой, религиозной какой-нибудь ненависти к еврею. Мне, даже, случалось жить с народом в одних казармах, спать на одних нарах. Там было несколько евреев, – никто не презирал их, никто не исключал их, не гнал их. Когда они молились, – никто не мешал им и не смеялся над ними; напротив, смотря на них, говорили: „это у них такая вера“. И что же? Вот, эти-то евреи чуждались во многом русских, не хотели есть с ними, смотрели чуть не свысока (и где же это? В остроге!) и, вообще, выражали, гадливость и брезгливость к русскому, к „коренному народу“ [143].

Защитники иудейства возражают, что «русский-де народ сам требует посредника, руководителя, экономического опекуна в делах, кредитора, сам зовет его, сам отдается ему. Посмотрите, напротив, в Европе: там народы сильные [144] и самостоятельные духом не боятся дать все права еврею! Слышно ли что-нибудь во Франции о вреде от status in statu тамошних евреев?» [145].

«Рассуждение, по-видимому, сильное, но, однако же, прежде всего тут мерещится одна заметка в скобках, а именно: «стало быть, еврейству там и хорошо, где народ еще невежествен, или несвободен, или мало развит экономически, – тут-то, стало быть, ему и лафа!» И, вместо того, чтоб, напротив, влиянием своим поднять этот уровень образования, усилить знание, породить экономическую способность в коренном населении, – еврей, где ни поселялся, там, еще пуще унижал и, развращал народ, там еще больше приникало человечество, еще больше падал уровень образования, еще отвратительнее распространялась безвыходная, бесчеловечная бедность, а с нею и отчаяние. В окраинах наших спросите коренное население: что двигает евреем и что двигало им столько веков? Получите единогласный ответ: «безжалостность: двигали им столько веков одна лишь к нам безжалостность и одна только жажда питаться нашим потом и кровью» [146]. Что если б не евреев было в России три (??) миллиона [147], а русских; а евреев было бы 80 миллионов, – ну во что обратились бы у них русские, и как бы они их третировали? Дали бы они им сравняться с собою в правах? Дали бы им молиться среди них свободно? Не обратили ли бы прямо в рабов? Хуже того: не содрали ли бы кожу совсем?!»

В виду таких до ужаса безутешных данных, сам великодушный печальник всех «униженных и оскорбленных», этот первоклассный психиатр, перед тончайшим анализом которого раскрывались незримые для других тайники человеческой души, в которой, под грубой толщею всяких преступлений чувственности и пороков, он умел, он в состоянии был увидеть хоть едва тлевшую искру добра, веры и правды, сам он, Достоевский, в конце концов, вынужден только «задуматься над вопросом о совершенном сравнении во всем их (иудеев) прав с правами коренного населения» [148]. Этот вывод не как тот: этот согласен с посылками. Выше взятый из формальной логики пример дал предполагаемому Шмулю требуемое им полноправие; теперь громко заговорила сама реальная жизнь, во всеоружии поражающих цифр и фактов; выступила неподкупная история, и от заключения, сделанного по всем правилам формального мышления, не осталось камня на камне: Шмуль никоим образом не может быть уравнен в правах с другими гражданами Росcийской империи, если только она дорожит не суетной мирской, а Божьей правдой, и если только стремится к укреплению своего экономического благополучия и политического единства и могущества. Стыдно слышать о великой Империи, как о какой-то «dumb Russia», по приговору одного первоклассного историка [149]. А несомненно, криво и в угоду лже-либеральной теории о естественных «droits dе l'homme» поставленный вопрос о полноправии иудеев не освежит наши сильно поблекнувшие лавры.

Пред вами два пути: или, признав полноправие иудейского народа, добровольно предаться в их власть и подвергнуть всю Россию опасному риску постепенного превращения в бездыханный труп, или, предоставив настойчивым просителям большую возможность хоть сколько-нибудь сносного сожития с действительно-русскими гражданами, приложить все силы и не щадить никаких средств к нравственному оздоровлению и к умственному просвещению нашего неразвитого народа. Мирно-культурное состязание народов, ведь, неизмеримо выше зверски-дикой их травли!

Если только угодно Промышляющему над всеми царствами и народами помочь нам в тяжком государственном строительстве, то рано или поздно мы выйдем очищенными и более крепкими из своей огненной пытки; если же на историческом знамени дорогого Отечества нам суждено прочитать роковые слова: «не, текель, упарсин»… Но – да будет Божья воля! Во всяком случае самоубийство преступнее убийства. «Oremus pro perfidis Judaeis», но, вместе с тем, помолимся и о себя самих, измученных, опозоренных, разоренных, искалеченных печально – нуждающихся в Божией помощи.

Примечания

[1] В. Гюго, Собор Парижской Богоматери. Спб. 1899. Т1, стр. 244.