Юго-запад

В роту Авдошин возвращался вместе с Добродеевым. Старшина, мурлыча что-то под нос, весело посматривал по сторонам, деловито отвечал па приветствия встречных солдат. А Авдошин молчал и все старался разобраться в томивших его чувствах. Изменилось ли что-нибудь в нем теперь? Кажется, нет. Единственное, что он осознавал ясно и определенно, — это желание все, что ни прикажут, делать так, чтобы никто — ни начальник политотдела, ни лейтенант Махоркин, ни старшина, шагавший сейчас рядом с ним, чтобы никто и никогда не сказал: «Авдошин-то, а! Подвел! Оскандалился! А мы ему доверяли, в партию приняли!.. »

День был солнечный и теплый. С крыш капало. Накатанный машинами снег на дороге посередине улицы потемнел. Возле длинного сарая, где стояли обозные лошади какой-то части, порхали и дрались воробьи...

— Весна, Ванюша, — сказал вдруг Добродеев. — Только февраль начался, а весной уже здорово пахнет!

— Точно! — согласился помкомвзвода. — Весна!

«Дома», во взводе, Авдошин тщательно вымыл руки, достал из вещмешка лист тетрадочной бумаги, припасенной для писем, и, прикусив нижнюю губу, аккуратненько обвернул свою кандидатскую карточку. Потом положил ее в левый нагрудный карман гимнастерки, вместе с красноармейской книжкой, и для верности под пуговкой заколол карман булавкой.

17

Гоциридзе выжил.

Главный хирург медсанбата Саркисов, Стрижанский да и все, кто видел полковника, когда его привезли с передовой, очень мало надеялись на это. Но теперь они убедились, сколько силы и воли к жизни было в этом невысоком, худощавом, тщедушном на вид человеке. Перевязки он переносил покорно и молча, только иногда бледнел и закрывал глаза; с аппетитом ел, а на седьмые сутки попросил, чтобы ему почитали газету.

Третьего февраля Стрижанский объявил бывшему командиру «девятки», что его решено эвакуировать в тыловой госпиталь, на стационарное лечение.

— Значит, в тираж? — грустно улыбнулся Гоциридзе.

Он лежал на койке неподвижно, весь перебинтованный.

Свободной от тугих белых повязок оставалась только его голова с короткими обгоревшими седыми волосами.

— Зачем же так категорично, Шалва Михайлович!

— Не надо меня успокаивать, дорогой доктор, Я не юноша, мне не двадцать лет, и я ко всему приготовился... Скажите честно: меня еще поставят на ноги?

— Но, к сожалению, не для армии, — честно ответил Стрижанский.

— Плохо. Она без меня обойдется. Но как же я? — словно боясь, что не сдержится и заплачет, Гоциридзе с болью закрыл глаза.— А как же я без нее? Ведь пятнадцать лет!.. Когда отправляете?

— Завтра. Самолетом. Придет санитарный самолет.

Гурьянов появился в медсанбате вместе с Дружининым

часа через полтора, когда уже совсем стемнело. Их встретил Стрижанский, по-уставному доложил.

— Проводите в палату,— сухо сказал генерал, снимая папаху и нетерпеливо оглядываясь.

— Прошу раздеться и надеть халаты. Нина Сергеевна! Два свежих халата!..

Открыв дверь в палату, Гурьянов, начальник политотдела и Стрижанский увидели, что у койки Гоциридзе, спиной к двери, сидит какой-то человек в синем медсанбатовском халате.

Гоциридзе открыл глаза и, заметив генерала, сделал движение, которое было похоже на попытку подняться. Встал и обернулся к вошедшим человек в синем халате. Он вытянул руки по швам и, казалось, совершенно растерялся.

— Здравствуйте, Шалва Михайлович,— глуховато сказал Гурьянов, подходя к койке.

— Здравствуйте, товарищ генерал! — Гоциридзе благодарно улыбнулся и, уловив во взгляде командира корпуса вопрос, пояснил: — Земляка вот встретил, товарищ генерал. Поговорили...

— Гвардии красноармеец Гелашвили! — доложил человек в синем халате.

Бывший командир «девятки» продолжал:

— Он завтра возвращается в часть, а меня... Вы знаете?

— Да.

Гурьянов сел на стул, с которого минуту назад поднялся Гелашвили, пощупал зачем-то одеяло, осмотрелся. Гоциридзе незаметно кивнул своему земляку, словно говоря: «Иди, дорогой, мы еще увидимся. Мне нужно поговорить». Тот мгновенно понял его и снова вытянулся.

— Разрешите быть свободным, товарищ генерал?

— Да, да, отдыхайте.

Проводив его взглядом до двери, Гурьянов повернулся к бывшему командиру «девятки»:

— Плохо получилось, Шалва.

— Плохо, Иван Никитич,—согласился Гоциридзе.—Совсем плохо.

Дружинин пододвинул свою табуретку ближе к койке:

— Вы оба сгущаете краски. Сейчас наша медицина на высоте. Заклеют тебя, Шалва Михайлович, заштопают так, что от новенького не отличишь.

Гоциридзе невесело усмехнулся, прикрыл глаза:

— У нас в Грузии есть пословица: если посуда треснула, ее лучше разбить и выбросить. Все равно сама разобьется, да еще в самый неподходящий момент. Что теперь из меня? Мандарины и лимоны разводить? Только на это и гожусь.

— И то дело, — подхватил Дружинин. — А мы с Иваном Никитичем войну закончим, сдадим корпус тем, кто помоложе и покрепче и курортничать к тебе приедем. Цинандали пить.

— В моих краях, Николай Филиппович, не цинандали, — поднял веки Гоциридзе. — У нас вино давят из сорта «изабелла».

— Тоже не возражаем!

— Обязательно приезжайте! Я хорошо вас встречу. Как братьев.

— Спасибо!