Юла и якорь. Опыт альтеративной метафизики

Так активируется роль вторичной зачарованности, так все это работает, и среди прочего, а может быть и в первую очередь, обретение подобной дистанции указывает на появление пространства свободы. Через это пространство проходят избранные состояния души и избранные вещи мира; в результате получается, что наша жизнь складывается не из реалий остаточных биологических программ и не из одержимостей, размыкающих природу (хотя и из них, конечно, тоже), а из тех вещей, для которых хорошим проводником является речь. Она первично разобщает, отделяя сознание от одержимостей – впрочем, так же как и от повторений, банальностей, перечисления наличного; для множества реалий и (про)явлений ветхой материи речь является надежным изолятором. Но затем она же и со-общает, обеспечивая навигацию в поле новой чувственности.

7

Феноменология волка, несомненно, относится к тем вещам, которые ставят перед искусством непреодолимый барьер, ее это касается едва ли не в первую очередь. Однако топология вербализованного и вербализуемого опыта неоднородна; это же относится и к карте самоотчета, которая, следовательно, должна быть представлена в двух версиях: в плоской версии явленного и в рельефной сокрытого. При этом вторая карта как уже содержащая в себе элементы рефлексии будет более самостоятельной, чем первая. Так, мы уже видели различие пластов по глубине залегания; одно дело блокировка индивидуального травматического опыта и другое – недостижимость феноменологии волка. В первом случае речь идет о совершенствовании самоотчета, и здесь речевая изоляция феномена преодолима и даже должна быть преодолена, можно лишь заметить, что травматический опыт и преодолевается травматически, на что не уставал обращать внимание и сам Фрейд.

Что же касается опыта одержимости, то здесь возникает альтернатива более жесткая: либо «опыт», либо самоотчет и любопытная пограничная ситуация пророчества-кликушества, которая, будучи формой речи, является в то же время и формой одержимости. И, как уже отмечалось, в состав нормальной, внятной речи входят лишь отдельные ее вкрапления. Вообще, идентификация вкраплений сразу обнаруживает, что вся субстанция речи мозаична; это, однако, отнюдь не бросается в глаза в актах ее свободного применения, но требует дополнительного «спектрального анализа», сверки с картой.

Нас интересуют самые глубокие осколки онейрического, которые все же проходят сквозь изоляцию, сохраняя некое «наноприсутствие» в легитимной речи и куда более обширное иноприсутствие. Но прежде следует окинуть взором и иные репрессированные области. Это, к примеру, то, что можно назвать регистрацией наличного: если ты на ходу перечисляешь своему собеседнику все предметы, которые он тоже видит, ты недолго останешься в числе его собеседников. В более общем виде можно выразиться так: ветхая материя перенасыщена повторениями и паразитарными длительностями. Новая, альтернативная материя, синтезируемая посредством разговоров и рассказываемых историй, опускает все эти отягощения, но принцип здесь иной, не тот, что в случае блокировки опыта оборотничества. Вместо разного рода строгих и строжайших запретов используются изоляторы скуки, по-своему не менее эффективные. Ну и далее, по убыванию императивности, следуют изоляторы банальности и повтора (запрет на повтор-плагиат, действующий для всякой речи и формально конституированный в науке). Так или иначе, банальные и скучные собеседники репрессируются. Кроме того, в той или иной форме имеются запреты на мат, на «чувствительную тему», действует также запрет по принципу исключенного второго: о присутствующих не сплетничают, но при этом приветствуется включенность третьего (отсутствующего), незаменимого в качестве объекта сплетен – и так далее. Все это уже внутренние различия в рамках допустимого порядка слов, идеальные запреты, которые сплошь и рядом нарушаются. В норме нет особых проблем для того, чтобы передать, а то и навязать и банальность, и скуку, и нетактичность, для всех этих «феноменов» речь сама по себе достаточно хороший проводник, а запреты остаются обходимыми.

8