Юла и якорь. Опыт альтеративной метафизики

Так мы продвигаемся к ответу на вопрос «Как возможна феноменология волка?». Полученная группировка обходимых запретов сможет нам в этом помочь. Давно понятно, что в культуре и, так сказать, в человеческом образе жизни запрет запрету рознь, и если иерархия целей не раз подвергалась рассмотрению, то вот иерархия запретов до сих пор обходится без серьезной инвентаризации. Различия между табу и юридически оформленными нормами, между смертным грехом и прочими «несмертными» грехами составляют некий смутно очерченный диапазон от оповещения «под страхом смерти» до изящной формулировки Жванецкого «Если нельзя, но очень хочется, то можно». С одной стороны табу инцеста и другие описанные Фрейдом табу, которые задают первичную разметку человеческого, с другой – едва заметные косвенные запреты, умение считывать которые совпадает с интеллигентностью и тактичностью. В случае речи иерархия запретов выглядит особенно изощренной и причудливой. Так, передача опыта одержимости или трансляция феноменологии волка могла бы рассматриваться как абсолютный запрет, табу – но таковым она является лишь в сфере поведения, в отношении речи скорее задана несовместимость и простая альтернативность: либо ты что-то рассказываешь, и это значит, что одержимость преодолена, что она отступила или отступает по мере того, как идет речь; либо ты все же ударился оземь, и тогда этот удар чудовищной силы в первую очередь отшибает способность слушать и рассказывать – нарративную функцию речи, притом что некоторые группировки вещих слов включены в соответствующие состояния изнутри, возможно, что это особая разновидность быстрых трансформационных заклинаний.

Одержимости и трансперсональные состояния, как уже отмечалось, невербализуемы по определению, поскольку их настоящее (способ предъявления к проживанию) не поддается конспектированию, ибо оно ему уже не поддалось. Тем самым, как уже отмечалось, этот запрет радикальнее не только барьеров скуки и морально-юридических ограничений вроде запрета на нецензурную брань. Похоже, что и сопротивление пациента, блокирующее рассказ о первичной сцене, тоже не столь радикально и эффективно, как запрет на феноменологию волка.

И все же остается искусство, для его существования нужны необходимые условия и обходимые запреты. Поразительным образом речь, в сущности, идет о тех же самых реалиях, только взятых в разных фазах динамического развертывания. Так, развоплощение жертвенных практик и блокировка жесткого символического в целом оставляет на плаву лишь слабые гомеопатические связи – но именно их новое, вторичное упорядочивание консолидирует феномен и вычерчивает всеобщий контур искусства.

Говорят, что вода камень точит. Так и легкое символическое, просачиваясь сквозь оставленные в его распоряжении каналы-капилляры, реализует некоторые возможности, такие как соединение красок на холсте, связь созвучий и, конечно, порядок слов, самый гибкий и практически ничем, кроме грамматики, не ограниченный способ трансляции легкого символического. Сквозь эти имеющиеся (оставленные) капилляры просачивается и онейрическое. Прорывается лимитированная чувственность – как в более прямом потоке исповедальной традиции от Августина до Эдуарда Лимонова, так и через искусство обходимых запретов; тут стоит вспомнить, например, насыщенную эротизмом атмосферу произведений Бунина. Фрэнк Вильчек в одной из своих книг цитирует изречение Питера Хейна: «Влюбленные в прозе и в рифме в тысячный раз пытаются выразить то, что легче сделать, чем сказать»[87] – и надо признать, что это пытаются делать не только влюбленные, таково вообще одно из необходимых условий для преодоления обходимых запретов. Цензура как составляющая политики вообще и культурной политики в частности может быть рассмотрена в духе беспрерывных, но беспорядочных попыток законопатить щели – она скорее лишь повышает азарт на противоположном полюсе. В целом литература предстает как языковая игра, глубинная задача которой состоит в том, чтобы обойти запреты, кажущиеся не-обходимыми, но в действительности являющиеся просто еще не обойденными. Об этом есть у Андрея Вознесенского:

Он задумал такую картину,

Чтоб висела она без гвоздя.

Выразить невыразимое, ухватить ускользающее, опознать аленький цветочек, добыть то, сам не знаю что – причем пользуясь лишь имеющимися гомеопатическими связями и постоянно сталкиваясь с альтернативностью, когда некоторые феномены оказываются несовместимыми с их собственной вербальной проекцией (или символической репрезентацией)[88]. Для преодоления несовместимости используется транспорт метафор, весь арсенал хюбриса, но картина, даже сама выразительная, падает без гвоздя, оказываясь не в силах выразить невыразимое, например феноменологию волка. Да и всю совокупность жертвенных начал бытия. И все же кажется, что картины падают с разной скоростью, а некоторые из них зависают в воздухе на несколько мгновений…

9