Юля

Юля выпила, налив из кастрюльки, вчерашнего холодного компота, оделась и вышла во двор. Громко стукнули настывшие двери, на крыльце Юлю пронизало холодом. Она на минуту закрыла глаза, замерла на месте, стараясь одолеть дрожь, боясь холода и привыкая к нему. После вчерашнего ныла спина, ломило поясницу, болели руки — здорово, конечно, устала, наработалась в лесу.

Во дворе еще было темновато; на востоке светилась полоска неба, серел покрывшийся инеем забор, темнел хлев. Где–то далеко пропел горластый петух, за ним по деревне откликнулись один за другим еще несколько певунов; их молодой огненный задира молчал. Он редко когда пел, будто не умел.

По подсушенному морозцем двору прошла в гумно, надергала сухого с болотным запахом сена, отнесла его в хлев и бросила корове в ясли. Подобрала раструшенное, чтобы не истоптала корова, поднялась по лесенке и вскинула сено на вышку — позже, когда кончится сено в гумне, оно перемешается с соломой, перережется на сечку, обольется теплой водой, посыплется для запаха мукой — съест корова, никуда не денется.

Потом Юля зашла в сарай, наступила на курицу, которая вчера почему–то не попала в хлев на насест, заночевала тут, испугалась ее и закричала. Испугалась и курица, затрепыхалась, забилась от нее в угол. Юля плюнула себе под ноги три раза и, чтобы прогнать страх, нащупала дрова и начала накладывать их на левую руку. Обычно она или мать приносили дрова в хату вечером, клали подсушивать на горячий под. Вчера задержались в лесу, с Миколой, забыли про дрова.

Юля принесла охапку еловых дров и кинула возле печи, и ее работу тут же перехватила мать, словно дальше, как старшая, могла все сделать лучше — взяла полено, положила его в печь, рядом положила другое, побросала на них остальные.

Сучковатый, кривой пенек скатился на под, и мать поправила его, даже не почувствовав, что коснулась лбом закопченной трубы, испачкала сажей лоб. Юля усмехнулась, промолчала, знала, что не надо останавливать мать, отрывать от такой обычной, но радостной работы: положить дрова, поджечь их, и, когда они вспыхнут, залижет свод печи огонь, — оживет хата.

Юля налила в чугун воды, подождала, пока мать достала из запечка теплой пожелтевшей бумаги, подсунула ее под дрова и зажгла. Юля тотчас подняла, поставила чугун близко к огню и пошла по воду.

Когда она, поговорив немного с соседкой, принесла полные ведра, мать набирала уже и терла на драники картошку.

Юля ухватом достала из печи чугунок, кружкой зачерпнула из него теплой воды, полила на полотенце, взяла ведро и подалась в хлев. Обтерла мокрым концом полотенца вымя коровы, потом обмахнула сухим, поставила ведро и начала доить, слушая, как звонко бьет в ведро молодое молоко, как оно еще отдает горечью.

Только недавно Юля, когда вернулась с сыном домой, к матери, научилась, доить корову, пахать и косить. Пока была девушкой, этого делать не хотелось, да и мать оберегала, говорила: учись, я сделаю все это сама. А теперь надо было делать всю хозяйственную работу, потому что мать стала совсем слабой, да и не будешь же сидеть и только книжки читать. Все делала, только всякий раз старалась, чтобы люди меньше видели, что ей трудно. К деревне привыкать ей было легко: она еще не успела как следует отвыкнуть от нее; только порой казалось, что скучновато стало в родном местечке, — в том большом поселке, где она жила с мужем, было веселей…

Корова сегодня дала много молока, с полведра, видно, потому, что вчера походила по двору, погрелась на солнце и почуяла весну, зеленое поле с вкусной сочной травой — охотней вечером опорожнила ушат сечки, выпила три ведра воды.

Юля принесла молоко в хату, процедила.

— Макарон сварим или риса? — спросила мать.

— Сварите что–нибудь, — ответила Юля.

— Не пришла вот вчера, не навестила, хоть и дружили когда–то.

— Может, устала за дорогу, — сказала Юля, зная, что мать говорит про Аньку.

— Не так, наверное, устала, как набралась спеси, — возразила мать. — Солодухи хвалятся, что очень уж хорошо живет. Муж много получает, удачный такой — не пьет, не курит, очень бережет ее, просто дрожит за нее.

— Повезло, — бросила Юля. — Счастье всем поровну не дается: к одному привалит, другого обойдет.

— Родителям, конечно, по сердцу, когда дети ладно живут, — промолвила мать. — Семениха хвасталась вчера всем, что очень дорогие да красивые платки и валенки какие–то чудные Анька ей привезла.

— Унты., наверно?

— А черт их видел, хунт они там или больше.

— Унты, мама, сапоги такие.

— А черт его знает, как там по–вашему, по–теперешнему, разве я, весь век из деревни не выезжая, разберусь? Скажут что–нибудь, а голова запомнить не может, — сказала Наталья, отодвигая чугун от сильного огня. — Но завидно слушать, что у кого–то все хорошо.

…Наскоро перекусив, Юля надела красивое выходное платье, обула черные хромовые ботинки, причесалась, легонько подвела черной тушью глаза, подкрасила губы, повертелась перед зеркалом, поглядывая на себя с печалью и скрытой радостью: видела, что она еще молода, лицо свежее, без морщин у глаз и на шее, красивая.