Юлий Даниэль и все все все

Где там! Мне уже виделось в моем таборе оливковое свечение заката, и бронза тени, и морок ворожбы – и, главное, чтобы горделиво. Наш семейный спор про материальную часть относился к духовной сфере. Он, литератор до кончиков ногтей, не допускал вольности с авторским текстом, я вольности и до сих пор допускаю. По какой причине – сейчас рассуждать не место. Тем более что уводила меня за собой как раз литература. А также личное – мои цыганские встречи.

Я выросла на Урале, в Перми. Мне очень рано прочитали книжку Элизе Реклю про народы мира. А какие картинки! Папуасы, лапландцы и обитатели Огненной Земли. И завидев первую в моей жизни таборную группу, я вырвалась от няни Маруси и понеслась к пришельцам, объявляя всей улице: «Вот идут народы мира!» Только в раннем детстве дано нечаянно угадать истину, когда в истинах решительно ничего не понимаешь. Народ мира двигался по улице Луначарского, сметая видавшими виды подолами непролазную пермскую грязь. На женщинах были мужские пиджаки, безмолвные младенцы с темными щеками были приторочены к прямым спинам цыганок бумажными платками. Маруся сказала страшным шепотом и крестясь: «Вот если девочка плохо себя ведет, ее цыгане-то и забирают». Логики в том не было – зачем, спрашивается, цыганам девочка плохого поведения?

В отрочестве меня повезли на север Молдавии, в село Забричаны, к родственникам. Там был большой дом без окон и дверей. Говорили, что его построил для цыган какой-то деревенский меценат, чтобы зимою всякий табор мог найти укрытие. Цыгане, нестерпимо оранжевые и лазурные, с лицами византийских святых и вкрадчивой повадкой конокрадов, сновали перед домом. Я спросила двоюродного деда, почему нет окон и дверей, дед сказал: они не терпят быть в клетке. Был дед молдавским священником, во время войны он и попадья Дора скрывали евреев, потом цыган. В погребе. Цыгане в погребе сидеть не желали, Дора темпераментно материла их на дюжине языков, загоняя обратно и стращая концлагерем, но цыганам погреб представлялся не более привлекательным, чем неизвестные лагеря смерти. Впрочем, добрые отношения не испортились. Прикочевав в цыганский дом, странники шли приветствовать любимого попа, мальчишки в тугих бубенцах кудрей, кривляясь, пародировали эксцентричную попадью.

В моем первом цыганском спектакле, кроме массовки-табора, были крестьянки молдавского села, и можно было играть на контрасте. Табор – движение, крестьянки – статика; табор – ветры дорог, крестьянский костюм – дом. Я принялась строить «дома» – прямые негнущиеся плахты из тяжелых гобеленов, но ничего такого летучего, чтобы годилось для живого трепета таборных одежд, в ту пору ни на складе, ни в магазинах не было. Да и быть не могло того, что бы угомонило мой зарвавшийся замысел. Новые ткани не годились. Меня допустили к складу старых ромэновских костюмов, списанных и обреченных на сожжение, и я стояла по колено в пыльных волнах полинялых шалей, отчаянно рябых ситцев, распавшегося бисера, осыпавшихся юбок. Ткани умирали, рассыпаясь в прах, теряя цвет, а он снова вспыхивал, яростно цепляясь за шелковые нитки. Подумать только, где-то здесь и костюмы Тышлера! Мы с Юлием у него были, он показывал фотографии своего цыганского спектакля. Найти бы те костюмы Александра Григорьевича, да разве в спешке найдешь! Потом, потом. А потом ничего не было, склад исчез, и домик, где он был на Пушкинской, исчез тоже. Но прежде чем матерчатое море испарилось, мы (пошивочный цех и я) много чего успели вынести. Выстиранные и выглаженные, раскроенные заново старые шелка составили именно тот колорит, какой был нужен – выжженый солнцем, пропитаный ветром, овеянный пылью вечного странствия.

Бродягою была моя массовка, и тема пути была тут первой. Второй была тема величия. Цыгане называли себя фараонами, намекая на царственное происхождение, да и в Европе их звали фараоново племя. Бродяги, но царственные, и я отвергаю привычные сценические мониста, бусы из позолоченных ватных тампонов, чудовищная гадость, оскорбительная для актрис. Вместо того будут фараоновы пекторали, нагрудные выразительные украшения, их чеканил по образцам царских уборов Востока талантливый театральный бутафор.

Как воспримет все это коронованная мною массовка?

Массовка не задержалась с ответом.

Ловко орудуя маникюрными ножницами, наши актрисы спарывали знаки своего августейшего величия и, громко расхваливая художника (меня то есть) за гениальные находки, вытаскивали откуда-то свои невыносимые елочные бусы.

Исподволь в табор вползли изгнанные мной посадские платки, я снова их изымала, со мной соглашались искренне, ласково и душевно, но платки возвращались сами собой.

У табора были свои устойчивые привычки, по наследству перешедшие в театр из цыганского хора у «Яра», который, как известно, был особо знаменит. «Ромэн» желал видеть свой табор глазами широкой публики, купцов Островского и командировочных снабженцев.

Или не так? Это было мучительно. Это нужно было понять.