Юлий Даниэль и все все все

В «Женитьбе» она сказала Коле Андронаки: ты мне сделай что-нибудь такое шагалистое, и Коля изобразил на заднике летучих евреев.

Удача с оформлением была только в Ермоловском, так получилось: ей предложили малую сцену, и она оказалась удачной. Под прямым углом сходились два узких коридора со зрителями, но угол был мал, неудобен, неуютен, лучше не придумать для «Записок сумасшедшего», и Калягин был на этом пятачке так трогателен, так он был доверчив к призрачным счастливым поворотам жизни, так убедителен, что только и жди, вот-вот выйдут собачки да и начнут строчить письма, каллиграфическим собачьим почерком.

Был он не то чтобы психом, но человеком без кожи, как-то на кафкианский манер. Потому особо тревожился по поводу изношенного сукна, оно ему было как хитинный покров жука. В попорченной скорлупе насекомого трепыхалась уязвимая душа испанского короля или алжирского бея и бедного чиновника.

После премьеры поехали ко мне, соорудили ужин на скорую руку. Калягин был, помню, взволнован, как умел, выражал нежную признательность своему режиссеру. После «Записок сумасшедшего» у него открылось новое дыхание и выпала карта театральной удачи.

В новые времена удача обернулась дорогой, что ведет в те самые коридоры, где начальство справляет вечный и мрачный праздник власти. На празднике этом в минувшие времена тебе не нашлось места, и сейчас не нашлось бы, и, по-моему, это удача, да и в том ли дело, Юнка?

Вот Гоголь-то, Гоголь выпал еще только один раз – «Женитьба» в Кишиневе. И больше никогда. Это было большим бедствием, выпадали отдельные постановки: что придется и где придется.

Однажды пришлось в Чебоксарах ставить что-то из Гольдони, Юна меня упросила делать костюмы, да знаю я эти бедные театры, денег никаких, есть гардероб для Островского, пользоваться можно, перекроить – никогда. На репетиции актеры ужасно махали руками, пришлось шить им муфты, чтоб затруднить махание. Мужчинам тоже муфты шили. Муфты актерам нравились.

В гостинице Юна штопала колготки дочери Жени в свободный час, в одиночестве отправляя ритуал семейного уюта (Юна плюс Вася плюс Женя), пока к ней не подселили девицу из удаленного северного города, приехавшую в Чебоксары на заработки. Характер своего промысла девушка и не думала скрывать, в чем, я полагаю, было больше простодушия, чем цинизма. И она договорилась с Юной о расписании, когда ей удобно было принимать клиентов, и чтобы Юна на это время нашла себе дополнительное занятие в театре или шла бы со своей штопкой в гости. Уезжая, гостиничная соседка оставила ценный подарок – пачку цейлонского чая и фунтик конфет, свидетельство безмерной щедрости клиентов.

Замечание в скобках: тут что мне любопытно, пыталась ли моя Юнка наставить случайную соседку на путь нравственного совершенства и духовного развития или приняла непривычное для нее общество как вполне возможное и допустимое в этом мире, и Чернышевского читать не рекомендовала. Скобка закрыта.

Ну и к чему мне вспомнилась это девица? Потому только, что была она из Архангельска. Пробил час, и мы с Юной помчались именно в тот город, на какую-то конференцию, а на самом деле для слез, и ночью у себя в номере оплакали трагическую гибель Тошки [23]. Архангельский узел сюжета.

Сюжет петляет в глубинах моей памяти, она у меня не знакома с хронологией, зато крайне чувствительна к настроениям.

В жизни моей подруги было много бедствий, облом со Щукинским училищем, – боже, как она его любила! – облом с диссертацией, с Михаилом Чеховым – как она его чтила! Облом мечтаний о собственном театре – как она этого хотела! Как у Юры Любимова, не больше и не меньше. Но и меньшего не выпало.

Выпало цирковое училище.

– Значит, раньше клоуны говорили: «Здравствуй, Бим, здравствуй, Бом», а теперь будут говорить: «Гул затих. Я вышел на подмостки».

Так пытаюсь унять ее печаль, рисую смешные картинки – Вертман на манеже, Вертман на слоне, Вертман на проволоке… Печаль не унималась, хуже зубной боли.

Цирк оказался для нее великим несчастьем. Но как же так, почему магическая, древняя сила цирка оказалась чужда ей и даже враждебна! Ах, Юнка, Юнка, как можно возненавидеть цирк, ты что, забыла и Мейерхольда, и Карнэ?

– Да что мне икарийские игры – там цель одна, сделать на воробьиный шаг больше, чем делают другие. И ногами. Они ногами мыслят. Мир тонет в бездуховности, а я преступно в это вовлечена, и – можно я уйду? Там обо мне в программке написали «Юный Мориц». Ну, можно?

Но что за дикость, у меня спрашивать разрешения, хотя нет, не у меня. Это она Его Величество Цирк через посредника запрашивала.

И, подав заявление об уходе, так и сказала директору циркового училища, изрядно его озадачив:

– Мир гибнет в бездуховности, и я отказываюсь принимать в этом участие.

Кто еще с подобной декларацией покидал государственную службу!

«Отказываюсь жить в бедламе нелюдей», не в обиду цирку будь сказано.