Юлий Даниэль и все все все

Но как же я до сих пор не сказала о главном про нее? Духовность – вот главное, без этого она была как рыба на суше. Это слово для нее заключало в себе абсолют. Она дочке Жене прививала духовность, как прививки против кори, и не только музыку, стихи и все такое, но еще и чтобы была во всем совершенна, включая ровные зубки, и усилия стоматолога сюда входили тоже. Чтобы потом все мужчины умирали, так им и надо. И это – тоже в прейскуранте духовности: эстетическое совершенство, жажда абсолютной гармонии.

А еще была у нее манера «брать человека на поруки». Начинала бурно воспитывать, водила в интеллигентные гости, осыпала книжками и самиздатом, помню озадаченность застенчивого молдаванина, нашего друга, когда она окунула его с головой в омут диссидентской культуры. А он, хоть и был родом из молдавской деревни, сам выучил языки, читал Спинозу и Канта и русское учение Юны принимал вежливо, но до конца не понял.

Зато другие понимали.

Ее бесчисленные ученики, ее юные подруги, ее почитатели, общаясь с ней, становились выше, хоть на сантиметр, а выше. Может быть, кто-нибудь и лучше становился – не знаю. Ее призванием стало – просветитель.

Просветитель от диссидентства, распространитель журнала «Москва» с текстом «Мастера и Маргариты», распространитель «Поэмы без героя», когда ее еще в печати не было, распространитель машинописной листовки Толи Якобсона по поводу демонстрации на Красной площади – советские танки в Праге, наш общий великий позор…

Но – и это в скобках – тотчас была ее спешная поездка в Таллинн, конспиративная встреча с нашей эстонской подругой в кафе, чтение листовки. Листовка же, похоже, осталась забытой на столике. А что с нас взять, нас же с детства не обучали на подпольщиков, к тому, что нам выпало, мы не были готовы. Хотя готовы были ко всему. Скобка закрыта.

Мне казалось, да какое там казалось, так оно и было, ее томила жажда креста, и она сама себя клеймила за то, что клеймо каторжника не прожгло ее нежную кожу. Чувство личной вины перед теми, кто сидел, было нам свойственно, ею же владело с отчаянной силой. Власть, швырявшая людей на тот свет, была нам ненавистна.

Юна, я думаю, каждого спешила обучить на нового человека, готовила к той свободной и счастливой грядущей жизни всех, кто попадал в поле ее притяжения, свято храня верность утопии, свернувшейся во чреве русской культуры, эта верность у нее была сродни религиозному чувству.

И мы не сразу догадались, что смерть потихоньку натачивает свою косу о порог квартиры на улице Халтурина.

Ну да, больна, очень больна, очень! Но медицина, но народные средства! А так, чтобы конец, нет, нет и нет, и Бог не допустит. Потому что есть семейный очаг, потому что есть муж, есть ребенок, и ребенок мал; еще и потому, что впереди жизнь, когда хорошо будет, не сомневайся, и она не сомневалась. И вдруг оказывалось, ее там не будет, да быть того не может, потому что не может быть никогда.

И она объявила смерти газават. Она смерть ненавидела, и о том, чтобы с неизбежностью смириться, речи быть не могло. Она была в гневе, она со смертью ругалась, она ее прогоняла. Ей угрожали эти «десять лет без права переписки», это советское вранье, придуманное для подлого сокрытия истины. Истина же была в том, что это означало расстрел, убийство, уход в вечность. Не ты умерла – смерть тебя убила.

Но почему, но зачем у меня получился перекос в сторону беды. И справедливо ли так окончить про тебя.

Давай про другое.

У нас нынче принято открывать новые звезды, хоть и маленькие, и называть их именами людей, о которых забывать не хочется или просто нельзя забывать. Говорят, есть такие астрономы в Крыму, вот они и называют.

Я так долго живу на свете, что имею право на частичное впадание в детство, а потому – вот поеду в Крым, в ту самую обсерваторию и спрошу, нет ли у них какой-нибудь звезды, свободной от имени?

…Помнишь, как в экспедиции в Молдавии, когда все вокруг уже спали, ты шепотом пересказывала мне пьесу, которую я в ту пору не знала?

Та пьеса называлась «Безымянная звезда»[24].

«А когда вы будете говорить о Даниэле?»

Лечу в Новосибирск, за окнами зима. Ровно на один день, что за нелепость, право! Кто же летит на один день в такой город, где такой театр, такой музей! Но – одна лекция, тема: Рождество. Тема моя, и не потому, что модная, а потому что любимая.

Великий ночной холод стоял в ту ночь во Вселенной, когда вдруг замигала звезда Рождества, так мигает лампочка в темноте незнакомого коридора. Вот тогда хорошо бы успеть смастерить кукольный домик – приют того самого Семейства. Об этом, конечно, в лекции так прямо не скажешь, но иносказательно, может, получится. Например, милый человек Франциск из Ассизи первый понял, что, сообщая о той Святой ночи, следует сооружать наглядное пособие, декорацию, собственно говоря. Расскажу, раскачивая тему тишайшего сарая, вплоть до великолепия Пастернаковой «Рождественской звезды». Тут умерить волнение, стихи читать спокойно.

Ну и вот он, Новосибирск.