Юлия Данзас. От императорского двора до красной каторги

«Он [этот апофеоз] относился к политическому деятелю, вернее, к политической роли, которую хотели заставить играть человека, совершенно к этому не подготовленного. Во всяком преувеличении есть фальшивая нота. Настоящий человек, которым был Горький, исчез за этим облаком ладана. Когда это облако развеется, появится человеческая личность, совсем не такая простая, которая иногда озадачивает, но при этом более привлекательная.

Ему льстили, возносили до небес, провозглашали величайшим писателем во всем мире, и тот, кто прежде был опьяненным свободой бунтовщиком, превратился в наемного лауреата, вынужденного прославлять неумолимую диктатуру Партии, радости принудительного труда, тщательно регламентированной жизни и проживания в казарме. Бывший антимилитарист воспевал Красную армию; человек, глубоко чувствующий людские страдания, проповедовал ненависть и безжалостность к классовым врагам. Он опустился до прославления чекистов и концлагерей, своим пером он представлял безжалостное насилие работой по перевоспитанию… […]

Быть может, и сдерживаемый романтизм помогал ему создавать выдуманный мир, где действительность представлялась преображенной и отмытой от кровавых пятен. […]

Максим Горький сам себя пережил и сам себя забыл. Потомкам будет нелегко отыскать реальную личность из-под покровов, которыми он добровольно укутался. Но сейчас, когда он отчитывается перед Верховным Судьей о дарованных ему талантах, можно утешаться, думая о том, что он окружен молитвами тех, кого он утешал и поддерживал, всех тех, кто был обязан ему своей жизнью или жизнью близких, всех тех, кто знал его как доброго и чуткого человека с сердцем, всегда открытым для милосердия»[45].

Юлию освободили досрочно в январе 1932 г. (вместо положенного 14 ноября 1933 г.): «Позже я узнала, что в Москве за меня вступились друзья»[46]. В своем «Curriculum vitae» она выражается более конкретно: «Меня освободили в январе 1932 г. по ходатайству Максима Горького». Также упоминание о Горьком встречается в первом варианте «Красной каторги». В письме от 23 мая 1932 г. епископ Невё пишет, что Юлию только что освободили из тюрьмы «благодаря ходатайству этого негодяя, Максима Горького, но бедная женщина совсем больна»[47].

После освобождения Юлия, без денег, одетая в лохмотья, сумела найти за пределами лагеря жилье у одной «доброй женщины» и работу бухгалтера, чтобы заработать на билет на поезд до Москвы. 18 января 1932 г. она послала письмо Екатерине Пешковой, в котором описала свое положение и просила передать Горькому свое желание найти интеллектуальную работу: