Юмор начала XX века [сборник]

— А рыжая Зефхен пока что глазки делает железнодорожным ворам. Верно, пронюхала, что они за ночь два вагона обокрали.

— Джек, вспарыватель животов, третий раз говядину берет. Хочется ему, видно, свежей кровушки, добирается до чьего‑нибудь живота.

— А женоубийца тут как тут. Небось, на труп жены и не взглянет.

— А сегодня с утренним поездом шулер приехал. Борода лопатой, лицо честное и два чемодана крапленых колод привез. Будет дело!

Испуганная немка не дождалась конца обеда, вскочила и торопливо вышла.

— Что с ней?

— Острый припадок эпилепсии. Побежала дом поджигать.

На другой день за завтраком испуганной немки не было, а вечером судья Гусин получил с почты письмо из соседнего городка.

Письмо было написано по — русски:

— "Милостивый государь! Не знаю, как и благодарить вас, что вы открыли мне глаза на весь ужас, который окружал меня, беззащитную женщину!

Я, помещица Холкина, из Тамбовской губернии, приехала в этот курорт по предписанию врача. Вероятно, врач, — кто бы мог подумать, — находится в стачке с содержателем этого ужасного притона воров и разбойников.

Может быть, мне не следует вовсе благодарить вас, потому что, беседуя откровенно со своим другом, вы не предполагали, что я понимаю вас. Тем не менее, благодаря вам, я счастливо избежала опасности.

Мне известно, кто вы. Когда вы подходили к столу, один из обедающих преступников сказал довольно громко: "А, вот и фальшивые монетчики in corpore^{7}".

Это ужасно! Одумайтесь! Бросьте ваше ужасное ремесло! Вы еще молоды! Вернитесь на честный путь, и вы увидите, как новая трудовая жизнь покажется вам приятной, и сладок честно заработанный кусок хлеба.

Болеющая о вас душой помещица Холкина.

Р.S. Бегите из вертепа!"

САМОВОР

Молодой беллетрист Аркадий Кастальский написал очень недурной рассказик. По крайней мере, сам он был об этом рассказике именно такого мнения.

Когда рассказик был напечатан, Кастальский пошел в литературный ресторанчик и, выпив пива на весь гонорар, почувствовал прилив гордости такой сильный, что не излить его в чью‑нибудь дружескую душу было бы очень тяжело и неудобно.

К счастью, за соседним столиком усмотрел он художника Бякина, мирно приканчивавшего телячьи ножки.

Мирная поза и мирное занятие Бякина располагали к откровенности.

— Здравствуйте, Бякин! Слышали, Бякин, интересную новость?

— Какую?

— Да вот, видите ли, я написал рассказик, — нечто поразительное! Ей — Богу. Все находят: фабула — вроде Уэльса, язык — вроде Флобера, а сам коротенький, вроде этого, как его… вроде Мопассана. И, кроме того, с диалогом, вроде Шницлера, и с юмором, вроде Чехова, так что не скучно читать. Вообще, нечто замечательное. Разве вы еще не читали?

— Н — нет… должен признаться, — не успел.

— Ай — ай — ай! Как же вы так! Теперь только об этом и говорят, а вы еще называете себя другом литературы, знатоком, чутким ценителем. Как же это вы так! Почему же вы не следите? Все только об этом и говорят, а вы вдруг…

Художник сконфузился.

— Да, да, я очень много слышал о вашей вещи, — закривил он душой. — Очень много. Но, знаете, все так зачитываются, что ни у кого и на полчасика ее не выпросишь.

— Серьезно? Много о ней говорят? — неожиданно для самого себя засуетился Кастальский. — Удивительно! А кто же вам говорил?

— Да так… гм… вообще… все… Виноват, я только забыл, как он называется, этот ваш рассказик. Вот так здесь и вертится, так и вертится, — показал художник на свою переносицу, — а вспомнить не могу!

— "Сгоревший чулок".

— Ах, да, да, "Сгоревший чулок". И как я только мог забыть такое оригинальное название!

— "Сгоревший чулок", — строго повторил Кастальский.

— Вот именно! Вот именно! — воскликнул сконфуженный художник и поспешил распрощаться с гордым автором.

Выходя из ресторана, художник Бякин встретил печального переводчика Шмельзона. О чем бы ни говорил Шмельзон, о чем бы он ни думал, лицо его носило всегда такое выражение, будто говорило:

— Эх! Платят худо!

— Здравствуйте, Шмельзон! Видели Кастальского?

— Ну, видел. А что?

— Зазнался он уж очень. Успех так вскружил ему голову, что теперь с ним ни о чем и говорить нельзя, кроме этого рассказа. Слышали? Читали? "Сгоревший чулок"?

— Как? "Чулок"? Ну, конечно. Кто же не читал "Чулок". Так это недавно вышло, да?

* * *

На следующее утро печальный переводчик, громко вздыхая и шурша словарем, переводил "Сгоревший чулок" на немецкий язык.

Дело шло туго, потому что печальный переводчик знал немецкий язык столь же скверно, как и русский, и часто, не поняв русской фразы, переводил ее на немецкий, причем очень бы удивился, если бы кто‑нибудь объяснил ему, что у него получилось.

Не понравившееся ему заглавие он переделал на "Небольшой пожар" и подписал всю эту штуку: Артур Зон (псевдоним Шмельзона для краденых вещей).

Затем отослал рукопись в немецкую газетку и через месяц заплатил за свою комнату свеженьким гонораром.

* * *

Анна Павловна работала в "Модных Известиях", и на обязанности ее лежало переводить, с какого пожелает языка, небольшие рассказики для воскресного номера.

Просматривая газеты, Анна Павловна обратила внимание на "Небольшой пожар".