Юмор начала XX века [сборник]

Вечером она позвонила и спросила у прислуги, — меня не было дома, — как роза?

На следующее утро снова звонила и велела подрезать стебелек. Вечером узнала, что полезно не только подрезывать, но и слегка расщеплять его.

Утром забежала сама, осмотрела цветок и долго журила меня, что я все не так делаю.

Два дня я не подходила к телефону, на третий получила письмо:

"А открываете ли вы на ночь форточку в той комнате, где стоят цветы?"

Потом позвонила по телефону:

— Ну, а как роза?

— Мерси, великолепно, здорова.

Потом опять телефон:

— Не забыли подстричь?

— Нет, не забыла. Мерси. Здорова. Кланяется.

И снова телефон:

— Завтра заеду вас проведать.

О, ужас! Она заедет, а от розы уже давно осталась одна осклизлая палка с вялой сосулькой на конце.

Спешно послала в цветочный магазин, выбрала подходящую, подменила и успокоилась.

На другой день со спокойной гордостью показывала милой гостье ее розу.

— Видите, какая она стала пышная? Это все от ухода.

Гостья удивлялась и качала головой.

— Действительно, это удивительно. Она стала больше и темнее.

Она взяла цветок в руку, долго рассматривала его и вдруг вскрикнула:

— Бутон!

— Что? — переспросила я, вся замерев.

— Бутон! Откуда мог взяться бутон? Ведь его не было, я отлично помню, что его не было.

— А это… должно быть, от нашатырного спирта… она сегодня, утром, ощенилась…

Гостья посмотрела мне через глаза прямо в душу, и не знаю, что увидела она в этой замученной душе. Должно быть, один сплошной ужас, стыд и страдание. И она не смогла вынести всей сложности представшей перед ней картины. Она повернулась и медленно вышла.

С тех пор я не получаю от нее подарков.

НИЧТОЖНЫЕ И СВЕТЛЫЕ

Маленькая учительница села Недомаровки переписывала с черновика письмо.

Она очень волновалась, и лицо у нее было жалкое и восторженное.

— Нет, он не будет смеяться надо мной! — шептала она, сжимая виски вымазанными в чернилах пальцами. — Такой великий, такой светлый человек. Он один может понять мою душу и мои стремления. Мне ответа не надо. Пусть только прочтет обо мне, о маленькой и несчастной. Я, конечно, — ничтожество. Он — солнце, а я — трава, которую солнце взращивает, но разве трава не имеет права написать письмо, если это хоть немножко облегчит ее страдания?

Она перечитала написанное, тщательно выделила запятыми все придаточные предложения, перекрестилась и наклеила марку.

— Будь что будет! Петербург… его высокоблагородию писателю Андрею Бахмачеву, редакция журнала "Земля и Воздух".

* * *

В ресторане "Амстердам" было так накурено, что стоящий за стойкою буфетчик казался порою отделенным от земли голубыми облаками, как мадонна Рафаэля.

Бахмачев, Козин и Фейнберг пили коньяк и беседовали.

Тема разговора была самая захватывающая. Волновала она всех одинаково, потому что все трое были писатели, а тема касалась и искусства, и литературы одновременно. Одним словом, говорили они о том, что актриса Лазуреводская, по — видимому, изменяет актеру Мохову с рецензентом Фриском.

— Болван Мохов! — говорит Бахмачев. — Отколотил бы ее хорошенько, так живо бы все Фриски из головы выскочили.

— Ну, это могло бы ее привлечь к Мохову только в том случае, если она садистка! — заметил Фейнберг.

— При чем тут садистка? — спросил Козин.

— Ну, да, в том смысле, что если бы ей побои доставляли удовольствие.

— Так это, милый мой, называется мазохистка. Берешься рассуждать, сам не знаешь о чем!

— Ну, положим, — обиделся Фейнберг. — Ты уж воображаешь, что ты один всякие гадости знаешь.

— Да уж побольше вас знаю! — злобно прищурил глаза Козин.

— Плюньте, господа, — успокоил приятелей Бахмачев. — Кто усомнится в вашей эрудиции. А где Стукин?

— Не знаю, что‑то не видно его.

— Он вчера так безобразно напился, — рассказывал Бахмачев, — что прямо невозможно было с ним разговаривать. Я, положим, тоже был пьян, но, во всяком случае, не до такой степени.

— Он уверяет, между прочим, что ты свою "Идиллию" у Мопассана стянул.

— Что — о? Я — а? У Мопассана — а? — весь вытянулся Бахмачев. — Что же общего? Откуда? Пусть, наконец, укажет то место.

— Уж я не знаю. Говорит, что у Мопассана.

— Ничего подобного! Я даже никогда Мопассана и не читал.

— Вот Иволгин — молодец, — вставил Фейнберг. — По десяти раз тот же фельетон печатает. Сделает другое заглавие, изменит начало, изменит конец, — и готово. Я, говорит, теперь на проценты со старых вещей живу. Один фельетон регулярно каждую весну печатает. Это, говорит, мой кормилец, этот фельетон.

— Ну, десять раз трудно, — сказал задумчиво Бахмачев. — А по два раза и мне приходилось.

— Закажем что‑нибудь еще? — предложил Козин. — Жалко, что теперь не лето, — я ботвинью люблю.

— Я закажу поросенка, — решил Бахмачев, и вдруг весь оживился и подозвал лакея.

— Слушай‑ка, милый мой! Дай ты мне поросенка с кашей. Только чтобы жирррный был и хрустел. Непременно, чтобы жирррный и чтобы хрустел. Понял?

Лакей уже отошел исполнить заказ, а Бахмачев еще долго блуждал глазами и не вступал в общий разговор, и все лицо у него выражало, как он поглощен одной мыслью.