Юность

— Это не лишнее, — пробубнил Санька рядышком, смачно зачавкав яблоком. Я не глядя протянул руку, и получил свою долю.

— Не лишнее, но так… На границе Капской колонии они нужней, вот пусть и летают, проверяют расположение вражеских войск, да тешут души бурских генералов. Пора им свои шишки набивать, да уверенности набираться. А я вот…

Открыв глаза, захрустел яблоком и соскочил с верстака.

— Чуть не забыл! Пойдём, — потянул опекуна за рукав, и жестом театрального режиссёра открыл брезентовый занавес, отгораживающий часть ангара.

— Какой-то… — он качнул пальцем конструкцию из реек и шёлка, — ненадёжный… нет?

— Испытан, — жму плечами, пытаясь удержать на лице скромное выражение, — вдвоём с Санькой поднялись, и ничего… нормально.

— Это ещё мотор у нас даймлеровский, — похвастался брат, принимавший непосредственное участие в создании аэроплана — чуйка у него на аэродинамику, — тяжёлый, зараза! А так… двести…

Он оглянулся на меня…

— До двухсот килограммов груза, не считая пилота, — поправил я, расплываясь в горделивой улыбке так, што ещё чуть, и морда пополам!

Владимир Алексеевич простецки присвистнул, уважительно оглядывая аэроплан.

— Поэтому позвал?

— В основном. Первый репортёр и всё такое…

— Первый… — засмеялся он, — положим, всё ж таки ты!

— Пусть второй, — соглашаюсь с ним, слыша нотки сожаления, — тоже недурно! И… хочешь, научу потом пилотировать?

— А… — он сглотнул, и взгляд загорелся безумной надеждой и Небом, — очень!

Погладив аэроплан по обшивке, уже этак по-хозяйски, опекун вздохнул прерывисто, потянувшись всем своим сильным телом.

— А ещё, — продолжил я, — дело такое… мы Фиме Бляйшману подарок задумали к дню рождения, и я было за всякую банальность, но Саня сказал — ша! У человека и так всё есть, нужно дарить ему интересное! И…

— Мишка собрал трофейные клинки британских офицеров с самых-рассамых битв, Егор откуёт, а на мне украшение!

— Ишь ты! — удивился опекун, — Сильно! А справитесь?

— Я слесарь не из последних, — жму плечами, — а нехватку умения восполню избытком оборудования.

— Угу… а я тут каким боком?

— За молотобойца постоишь?

— Охотно, — опекун подшагнул к тяжёлому молоту и сделал несколько уверенных движений такого рода, што мне на миг причудились на нём тяжёлые доспехи… — приходилось и за молотобойца.

Настрой сбился, но вот ей-ей, напишу! Как привиделось, так и напишу!

— Кстати, — остановился дядя Гиляй, опустив молот, — меч, это канешно символично, но продумать бы этот символизм заранее! Как минимум — гравировка в правильном стиле, а не мешало бы и поинтересоваться также, какие там клинки в Иудее в древности были. Есть соображения?

— Эге ж… — озадачился я, — вот это я лопухнулся!

— Замотался, — хмыкнул Санька, — да и я хорош! Ладно… решим. С Ицхаком переговорим, Фиру можно будет телеграммой спросить.

— Телеграммой? Да… в Палестину ещё… ладно, не завтра дарить собрались, решим вопрос.

— Почта, шеф! — издали закричал молодой техник, — Вам как обычно, целая пачка!

Вручив мне телеграммы и письма, он удалился, покосившись с любопытством на Владимира Алексеевича, я же стал разбирать почту.

— От Сытина… — вскрываю письмо, — требует продолжения «Африканских дневников»… некогда. Лев Лазаревич, хм…

Прибираю письмо в сторонку, компаньон по антикварному бизнесу поместил в письмо условные знаки, и нужно будет… Отвлекаюсь на неуместные звуки…

Санька рыдает беззвучно, кривя лицо над распечатанным письмом, и крупные слёзы падают на бумагу.

— Исаак… — он зарыдал ещё горше, задыхаясь от горя, — Исаак Ильич умер!

Пятая глава

Скрипнула дверь в сенях, в избе потянуло холодом, и малая Глашка, улыбаясь щербато, метнулась встречать деда, обтряхая веником липкий снег с валенок, да со спины.

— Ишь ты… — ласково заулыбался тот в бороду, опуская голову вниз и глядя на свою любимицу, — помощница растёт! Ну будя, будя…

Войдя в избу, большак перекрестился на бумажные иконы в красном углу, потемневшие от копоти и намоленности, и только затем скинул ветхий длиннополый тулуп, озабоченно погладив истончившуюся местами кожу. Эка досада… полувека ведь не прошло, аккурат к свадьбе справили.

— Эхе-хе… ну, небось на мой век хватит, туды ево в качель!

Невеста споро подхватила тулуп и рукавицы, и без лишних слов разложила их сушиться на поддымливающей печи. Жена-старуха, прожившая с супругом больше сорока лет, поднесла корец кваса, шибающего в нос кислыми пузыриками.

— Некрепок ить лёд-то уже, — осушив корец, вздохнул большак, тяжко усаживаясь на лавку. Мозолистая пятерня его размочалила сивую густую бороду, а выцветшие от возраста глаза будто смотрят в лесок за речкой.

Надобно бы съездить украдкой, да нарубить, потому как дровишек в обрез. Надобно бы, да лес барский! И лес, и речка, и… со всех сторон так — куда ни ступи, а барское всё, помещичье! От крепости когда освобождали, так землицу нарезали, что сплошные неудобья мужикам достались, сталбыть! На поля свои проехать, и то через помещичьи земли, кланяться управляющему изволь, в ноженьки пади! А уж он-то не оплошает — найдёт свой да барский интерес, ничем не погребует.