Юность

— Отсыпь-ка жменю! — подставила руку широколицая некрасивая Анфиска, и я, не жадничая, узелок ей подсунул — на, залазь! Да и другие девки не постеснялись, цыпанули без скромности. Посыпалась на пол шелуха семечковая, и снова разговоры, разговоры… Пустые напрочь, обычный девичий трёп, щедро разбавленный враками и мечтами, да планами на будущее — немудрящими и простыми, но едва ли сбыточными.

Вагон дёрнуло, и состав наконец-то пошёл шибче, раскачиваясь на ходу и погромыхивая, поскрипывая на стыках рельс всеми своими деревянными сочленениями. От этого скрипа сердце порой замирало и вспоминалось многажды слышанное от дяди Гиляя «телескопирование», когда вагоны при аварии — один в другой… мясорубка, ей-ей! И всё больше как раз у третьего класса такое, с их непрочной сырой конструкцией.

Табашный дым начал сперва нехотя, а затем и всё быстрее выползать в окно, разговоры пошли живее и громче, будто подстраиваясь под ход поезда. Вагон немножко протянуло сквозняком, и разом стало легче не только дышать, но и кажется — жить. Очень уж эта духота табашная на грудь давила.

Сбоку он нас, через проход, сильно немолодой поджарый помещик, одетый по моде тридцатилетней давности, начал раскладывать на скамье одуряюще пахнущую снедь, скооперировавшись с таким же немолодым, только што более рыхлым сельским священником, мирно переговариваясь о видах на урожай и мелочной торговле на селе.

— Матушка, матушка пекла, — всё потчевал священник соседа, расплываясь в улыбке и подвигая пряженые, вкусно пахнущие пирожки, завёрнутые в промасленную бумагу.

— Благодарствую, а вы вот возьмите…

Беседа их текла плавно, с многочисленными реверансами и старомодными эквиоками[70], до которых оба оказались большими охотниками. Выказывая удивительную для его сана осведомлённость, попик весьма грамотно рассуждал о нюансах торговли с крестьянами, хотя порой в его речах и мелькало што-то кулацкое, недоброе.

— Рукам скушно, — тягуче сказала Анфиса, поведя полными плечами, — мы, бывалоча, откупали дом на зиму для бесед, пока…

Она поджала губы и замолкла, пойдя пятнами, и неловкое молчание опустилось на нас.

— … в жмурки, — с натужной смешливостью подхватила Настёна, — в бояре, в колечки…

Все разом заговорили, вспоминая недавнее.

— Дашуль… Даш… — защекотала меня Параша, — ты-то што молчишь? Эка молчунья…

— Как у всех, — улыбаюсь ей, старательно контролируя голос и мимику. Как же с ними тяжело… хорошие ведь девки, и если судьба их повернётся хоть чутка получше, то не самые плохие выйдут жонки. А общаться, ох и тяжко… куча мелочей ведь, знакомых и понятных каждой бабе, а мне, по вполне понятным причинам — нет. Контроль, контроль и ещё раз контроль… ежесекундный. Будто в веригах сижу, каждая косточка ноет.

Разговоры наши прервали старушки-богомолки позади, затеявшие петь духовные песни. Пели они старательно, но не слишком умело, компенсируя этот недостаток громкостью и усердием.

Священник, покосившись, широко их перекрестил, но не прервал ни трапезу, ни беседы с помещиком о мирском. Взяв с них пример, развязали свои узелки и мы, и скудность нашей пищи вполне компенсировалась хорошей компанией.

— Да я те! — вскочил внезапно на скамью один из игроков, попирая пожитки нечистыми сапогами и согнувшись низко, будто готовясь броситься сверху на неприятеля.

— Пики, пики были, вот те крест! — забожился ему мужичок со слишком честными глазами, задирая голову и отступая опасливо на шаг.

— Н-на! — и по вагону прокатилась злая драчка, вобравшая в себя не только мужиков-картёжников, но и неожиданно — паломниц. Бабки разом, будто и не тянули молитвенное, превратились в сущих мегер и с площадной руганью принялись колотить мужиков куда ни попадя, щипая их и царапая их с необыкновенной злобой.

Девки, визжа притворно, вытягивали шеи и старательно впитывали каждое движение драчунов.

— По сопатке ево, по сопатке! — азартно выкрикивал помещик, нависая над побиваемыми мегерами мужиками. Его бы воля… ух! Злой мужчина, даже лицо сейчас нехорошее такое, будто жалеет, што крови мало.

Вскоре драка затухла, и подранные мужички убрались на своё место, ворча негромко и вроде как примирившись. Обыденный быт пассажиров вагона третьего класса возобновился, будто и не было никакой драчки.

По-прежнему клубится табашный дым, нехотя выползая в открытые окна. Священник с помещиком, найдя подходящих людей для партии, затеяли вист на дорожном сундуке, поставленном на попа. Негромкие их картёжные разговоры переплелись гармонично с духовным пением богомолок и гоготом компании подвыпивших мещан в дальнем углу вагона.

Похрапывает ветхий дедок, пуская слюни на бороду, а бабка его, тряся седой головой, рассказывает непонятно кому о былом, мешая воедино рассказы о детях с воспоминаниями о поездках по железке полувековой ещё давности. По её, вагоны третьего класса раньше были без крыш, и хихикая, бабка поведала пустоте, как ездили они не на лавках, а под ними. Потому как если дождь, то мокро, а если нет дождя, то сверху сыпались раскалённые кусочки угля из паровозной топки.