Юность

— Был опыт? — с толикой яда в голосе полюбопытствовал я.

— А? Да, канешно, — усмехнулся он беззлобно, — в нашей театральной среде как только не чудили, н-да… Иди! Иди переодевайся! Штаны сымай, я те говорю! Когда ноги голые, походка сразу поменяется, сам увидишь. Я те в спаленке всё разложил… иди, иди!

Застиранные панталоны с разрезом, это… мотанув головой, вытряхнул из межушного пространства ругательства, натянул на голое тело, ажно корёжась от отвращения к ситуации и к самому себе. И ведь понимаю, што надо, што предложение Афанасия Никитича прямо-таки идеально, но…

… противно, честное слово. Не сам даже факт переодевания, это я бы пережил. Но вот натуралистичность и эти панталоны…

— Жопку накладную не забудь! — крикнул старик через дверь, и я начинаю налаживать на узкие бёдра амуницию, не сразу разобравшись во всех этих тесёмках и пуговках. Потом корсет с накладными сиськами, сверху нижнюю рубаху, потом уже платье, башмачки… с каблучками, сцука! С каблучками!

Уставившись в зеркало, передёрнул от отвращения, оттуда на меня смотрел… смотрело…

«— Трансвестит» — подсказало подсознание, и я согласно скривился. Благо ещё, дом у Афанасия Никитича вполне себе театральный, наполненный афишами былых спектаклей, с развешенными на деревянных болванах в париках особо памятных костюмов из былых спектаклей. Ну и прочая атрибутика того же рода — затупленные мечи из дрянной стали, но непременно с вычурными эфесами, подаренный поклонниками табакерки, бюстики и прочая харахура в числе совершенно невообразимом.

Обстановка эта отчасти примиряла меня с необходимостью переодевания, делая её не вполне… ну, извращённой. Но даже и так — с трудом.

— Всё там? Закончил переодеваться? — поинтересовался старик, не открывая двери.

— Угу. А может… а-а! Да хрен с ним! — с трудом удержавшись, штобы не шарахнуть дверью о косяк, вышел из спаленки.

— Сейчас-сейчас… — Афанасий Никитич залопотал вокруг меня, примеряя парики и платки, — ну вот…

Подтолкнув меня к зеркалу, он встал рядом с видом заботливого дедушки.

— Видишь?

— Вижу…

— Голос, Дашенька…

— Вижу, — мрачно отозвался я на октаву выше, с некоторым недоверием разглядывая угрюмую девицу в ростовом зеркале. Даже и не очень страшная… страшный… в общем, на пучок пятачок, девка как девка. Полгодика ещё назад вышла бы, пожалуй, смазливая… хм, пейзанка. А сейчас такая себе особа, с несколько рублёным лицом, но глаза да… глаза спасают. Только што…

— Взгляд тяжеловат, — озадачился Афанафисий Никитич, — ну да ладно. Хорошо ещё, мода сейчас подходящая…

Он поправил рукава-фонарики на моих плечах и прошёлся вокруг, поправляя складки и бурча себе што-то под нос.

— Да! Чуть не забыл… на-ка вот!

Не без труда наладив на морду лица жирную салфетку с дырками где надо, я окончательно пал духом. Афанасий Никитич, напротив, ожил совершенно и засуетился, придумывая на ходу историю к моим документами, отдающую отчётливо театральным нафталином.

— Никак из пьесы персонаж?

— А как же, Дашенька! — засмеялся он, — Ста-арая… и по совести, не слишком удачная, скорее даже наоборот, и я бы сказал — совсем наоборот! Есть там одна роль второго плана, аккурат под тебя…

— Да ты не сомневайся, — снова засмеялся он, подкручивая усы, — пьеса старая и неудачная, эт да! Зато чуть не первая в которой я роль получил, и в памяти — от и до! Да и с Дашенькой у нас тогда, хм…

— Ты, старче, только меня со своей давней зазнобой не перепутай, — на всякий случай предупредил я, делая шаг назад, на што Афанасий Никитич расхохотался.

— Не боись, — уверил он меня, утирая выступившие слёзы, — никогда жопошничеством не увлекался, хотя и были… Да-с! Мог бы и через заднее крыльцо в большие люди выйти! Тогда погребовал, а сейчас-то, на старости лет, и вовсе поздно меняться. Говорю же, пьеса знакома, да и… хм, персонаж. Вот и буду тебе на роль натаскивать, смекаешь?

— Для начала… — ну-ка, походи! — велел он, — Да просто походи, без кривляний!

Чувствуя себя дурак дураком, я расхаживал по комнатам в жирной кремовой маске на морде лица, призванной отбелить насколько возможно мой африканский загар. Ходил, потом много раз садился на лавку, на стул, на кресло, на пол…

— Ясно-понятно, — подытожил наконец Афанасий Никитич, — не так всё и страшно, как думалось. Всё ж таки танцор, нет ни косолапости мужицкой, ни сстуленности. Ну-кась…

Соорудив на скорую руку странноватого вида постромки, он велел прикрепить мне их повыше колен. И… зараза! До чево неловко юбки задирать, будто и правда обабился в этой одёжке! Мудя ещё из разреза вываливаются, ети… стыдобища!

Ну, ладно… нацепив постромки, сделал шаг…

— Неудобно, семенить приходится.

— Для того и задумано, — закивал старик довольно, — а то ишь… подол подхватила, а шаги широкие, будто егерь скорым маршем идёт! Широко, барыня, шагаешь — штаны порвёшь!

Жужжа навозной мухой вокруг, Афанасий Никитич правил мои движения в мельчайших мелочах, начиная от походки, заканчивая размашистыми жестами и тем, как я сажусь. Есть разница! Не просто коленки вместе и такое всё… нет, намного всё сложнее. Голову там опустить, руки на колени…