Юность

Темнота мне нравилась всегда. Когда я был маленьким, то боялся оставаться в темноте один, но в компании себе подобных я обожал и ее, и то преображение, которое переживает мир благодаря ей. Бегать по лесу или между домов в темноте совсем не то же самое, что при свете, — мир становился зачарованным, а мы превращались в искателей приключений, восторженных, с сияющими глазами и прыгающим сердцем.

Когда я стал старше, мне мало что нравилось так, как бодрствовать по ночам. Тишина и темнота притягивали, таили в себе обещание чего-то великого. А моим любимым временем года была осень. Мало что могло сравниться с ощущением, когда бредешь в темноте и под дождем по тропинке вдоль реки.

Но эта темнота была иной. Эта темнота лишала жизни. Она была неподвижна, неизменна независимо от того, проснулся ты или только ложишься спать, и заставить себя вставать по утрам становилось все труднее и труднее. Мне это удавалось, я просыпался и спустя пять минут стоял перед классом, но и там все, что бы ни происходило, казалось неживым. Словно, что я ни делаю, все тщетно. Каких бы усилий ни прилагал, проку нет. Все исчезало, растворяясь в могущественной тьме, в которой мы обитали. Ничто не имело значения, я мог говорить, что захочу, поступать так, как заблагорассудится.

В то же время на меня давило то, что я постоянно на виду, что все знают, кто я, и никак не оставляют в покое. Особенно в школе, где Ричард кружил надо мной, точно стервятник, готовый наброситься на меня, едва я сделаю что-то, что ему не по душе.

От выпивки мне делалось еще хуже, и так как работа моя не приносила никаких плодов, я уставал все сильнее. Меня словно опустошали, я оскудел и грозил превратиться в тень, призрак, такой же пустой и темный, как море и небо вокруг.

После того случая, когда Ричард пришел за мной домой, я пил и в рабочие дни, но всегда успевал вовремя проснуться и добежать до школы. Следующую выволочку Ричард устроил мне по-другому. Однажды на выходных я поехал в Тромсё. У Йогге был отпуск, и мы решили встретиться, в воскресенье вечером я опоздал на катер до Финнснеса, переночевал в Тромсё, а когда я наконец добрался до деревни, время шло к обеду и смысла идти в школу я не видел.

На следующий день Ричард вызвал меня к себе в кабинет. Он сказал, что доверял мне, что я — важный элемент школьной жизни, однако школа функционирует непрерывно, она должна функционировать непрерывно, и если я не прихожу на работу, то создаю сложности всем остальным. И ученикам тоже. Это моя ответственность и ничья больше, и повториться такое не должно.

Я стоял перед ним, за окном бегали ученики, а Ричард сидел за столом и выговаривал мне зычным суровым голосом, приводя меня в ярость. Но парализованная его голосом, ярость не нашла другого выхода, помимо старого, привычного, ненавистного: слёз.

Он унижал меня, хотя был прав, это моя обязанность; прогуливать работу, как когда-то я прогуливал гимназию, нельзя.

Силы меня покинули и воля тоже.

Прикрыв за собой дверь, я пошел в туалет в учительской и умылся, после чего, даже кофе не налив, опустился на диван.

Туриль сидела за своим столом и вырезала рождественские украшения. Она перехватила мой взгляд.

— Хочу сперва сама потренироваться, а потом и ученикам задам, — сказала она.

— А в педагогическом училище вас такому разве не учили? — поддел ее я.

— Нет, этому там должного внимания не уделяли. Все больше про педагогику рассказывали и прочую чепуху, — улыбнулась она.

Я выпрямился.

Можно взять и уволиться.

Кто сказал, что нельзя?

Кто сказал?

Это все говорят, но кто сказал, что я должен их слушать?

Ведь если я решу уволиться, меня никому не остановить? Да мне и увольняться не обязательно, достаточно просто не возвращаться сюда после рождественских каникул. Да, по отношению к школе это предательство, но кто сказал, что я не могу так поступить?

Учитель, работавший в моем классе за год до меня, приходил в школу пьяным, постоянно прогуливал и в конце концов просто уехал и не вернулся.

О, как же они жаловались и костерили его все то время, что я здесь провел.

Я встал, и в ту же секунду зазвенел звонок — расписание уже вросло в мое тело. Но от мысли о том, чтобы бросить эту работу, мне стало легче. Мне хотелось свободы, а свобода существовала где угодно, но не тут.

В тот день после уроков я позвонил маме, она как раз уходила домой, но я успел поймать ее.

— Мама, привет, — поздоровался я. — Можешь немного поговорить?

— Да, конечно. Что-то случилось?

— Нет. Все по-прежнему. Но мне что-то тяжело стало. По утрам я еле встаю. А сегодня я вдруг понял, что могу взять и уволиться. Понимаешь, мне тут очень не нравится. И образования для такой работы у меня тоже нет. Я подумал, может, лучше я после Рождества опять учиться начну. К университету готовиться.

— Тебе тяжело, и ты растерялся, — сказала она, — но, по-моему, тебе надо хорошенько все взвесить и лишь потом решить окончательно. Сейчас будет Рождество, каникулы, отдохнешь как следует, если хочешь, вообще лежи на диване и ничего не делай. А когда отдохнешь, то и отношение у тебя изменится.

— Но мне это не нужно!