Юность

— Порой бывает хуже, порой — лучше. Раньше тебе все очень нравилось. И вполне естественно, что сейчас у тебя трудный период. Советовать не увольняться я не стану, это тебе самому решать. Но не решай прямо сейчас, я вот о чем.

— Ты, кажется, вообще меня не поняла. Лучше не будет. А сейчас это му́ка ужасная. И ради чего?

— Жизнь иногда и есть му́ка, — сказала мама.

— Ты и раньше так говорила. Но если у тебя жизнь такая тяжелая, мне-то мучиться не обязательно?

— Я просто хотела дать тебе совет. По-моему, он неплохой.

— Ладно, — сказал я. — Все идет к тому, что я уволюсь, но ты права, прямо сейчас решать я не стану.

Обычно я старался звонить, когда в учительской никого не было или когда там был один Нильс Эрик, но на этот раз я так распереживался, что об этом не подумал. Выйдя из закутка, в котором стоял телефон, я увидел на кухне Ричарда.

— Привет-привет, — сказал он. — Хочу посуду помыть. Ты домой собрался?

— Да, — я отвернулся и вышел из учительской.

Неужели он все слышал? Что, если он стоял тут и подслушивал?

Нет, вряд ли.

Вскоре наступил последний учебный день, ученики получили дневники, учителя допили кофе и съели торт, и всего через час я готовился сесть на автобус до Финнснеса, откуда начиналось мое долгое путешествие в Фёрде, к маме. Там я собирался пробыть несколько дней, после чего мы с ней отправимся на Рождество в Сёрбёвог. Тут ко мне подошел Ричард.

— Хочу, чтоб ты знал: в этом полугодии ты проделал невероятную работу. Ты стал неоценимой частью нашего коллектива. Да, у тебя были и огрехи, но ты их исправил. Пообещай, что после каникул к нам вернешься! — И он улыбнулся, словно переводя все в шутку.

— С чего вы решили, что я не вернусь? — спросил я.

— Просто возвращайся, и все, — повторил он. — Здесь, на севере, непросто. Но зато здесь потрясающе. И ты нам тут нужен.

Несмотря на всю грубость этой лести, прозрачной, как стекло, в груди у меня всколыхнулась гордость. Потому что он был прав. Я и впрямь хорошо поработал.

— Ясное дело, вернусь, — пообещал я. — Хорошего вам Рождества! Увидимся в тысяча девятьсот восемьдесят восьмом!

На следующий день вечером мама ждала меня на причале. Я прибыл в Лавик скоростным катером из Бергена. Была половина девятого, кромешная темень, матросы спустили трап, винты с ревом взбивали воду. Свет из крошечного здания морского вокзала отражался в луже воды, похожей на растянутую на асфальте пленку от фотоаппарата. Я сошел на берег, наклонился и обнял маму, и мы вместе с ней направились к машине. Вокруг нас открывались и закрывались двери, гудели двигатели, а катер уже скользил по фьорду, прочь от берега. Воздух был теплый, снег растаял, на лобовом стекле появлялись мелкие капельки, а «дворники» их смахивали. Свет фар прыгал впереди, как два испуганных зверька. В пятнах света возникали деревья, дома, заправки, реки, горы, фьорды и целые леса. Я откинулся на сиденье и смотрел в окно. Пока я снова не увидел деревья, я и не подозревал, что настолько по ним соскучился.

Перед тем как выехать за мной, мама приготовила рагу. Мы его съели и с час поболтали, а затем мама ушла спать. Я собирался поработать, но написал лишь несколько строчек. Мама снимала квартиру с мебелью, и я чувствовал себя здесь чужим.

На следующий день мы поехали в город купить все необходимое к Рождеству. Небо заволокло тучами, но закрывавшее его облако было тонкое и дырявое, и по спине у меня побежали мурашки, когда я открыл дверь, вышел из машины и впервые за несколько месяцев увидел, как из-за туч выглядывает горящий шар. При том что краски пейзажа сводились к тускло-желтой траве и тускло-зеленой живой изгороди на общем сером фоне, мне казалось, что они светятся. Ничего резкого, никаких контрастов, никаких отвесных склонов, никакого бескрайнего моря. Лишь лужайки, подстриженные кусты, жилые дома, а за ними — дружелюбные горы, и все это мягкое и влажное, окутанное сероватым зимним светом.

Вечером приехал Ингве. У него был день рождения, ему исполнилось двадцать три. Мы поужинали, съели торт, выпили кофе и налили по бокалу коньяка. Я подарил ему пластинку, а мама — книгу. Когда мама легла, мы выпили еще пару бокалов коньяка. Я попросил Ингве прочесть мой последний рассказ. Пока он читал, я стоял на веранде, под моросящим дождем и, глядя по сторонам, радовался, что я дома, хотя следов маминого присутствия здесь было мало, отчего чужая квартира не делалась более родной, как можно было бы предположить, а наоборот — родное становилось чужим. В этой квартире мамины вещи смотрелись почти как в музее. И тем не менее дом утратил свою абстрактность. Это были мама и Ингве. Они были моим домом.

Я развернулся и заглянул в гостиную. Ингве по-прежнему читал.

Ведь он уже дочитывает последнюю страницу?

Да, похоже на то.

Я заставил себя еще чуть подождать.

Наконец я повернул длинную ручку и сдвинул стеклянную дверь в сторону. Войдя в гостиную, я закрыл дверь, и сел на диван напротив Ингве. Он сидел за столом, а листочки сложил в стопку и теперь скручивал самокрутку и на меня не смотрел.

— Ну как? — спросил я.

Он улыбнулся.

— Ну, хорошо, да, — сказал он.