Юность

Мы с мамой пожарили омлет, заварили чай и приготовили все для бутербродов. Ингве накрыл на стол. Закончив, я пошел звать Хьяртана. Тот уже несколько лет жил в новом доме, построенном возле старого. Чувствуя, как на лицо мне падают капли дождя, я прошел три метра до двери в его дом и позвонил, а потом открыл дверь, вошел в прихожую и, подойдя к лестнице наверх, крикнул, что еда готова.

— Да, иду! — послышалось сверху.

Когда я вернулся, мама медленно вела бабушку к столу, за которым уже сидели дедушка с Ингве, а дедушка пустился рассказывать о возможностях лососевых ферм. Будь он помоложе, непременно занялся бы разведением лосося. Один из соседей устроил на фьорде небольшую лососевую ферму, так словно в лотерею выиграл — столько денег стал зарабатывать.

Я сел и налил себе чаю. На пороге появился Хьяртан. Он захлопнул дверь, подошел к стулу и уселся.

— Ты изучаешь политику? — спросил он у Ингве.

— Привет, Хьяртан, — ответил тот, а когда Хьяртан не ответил на эту едва заметную шпильку, кивнул. — Или, как говорят в Бергене, сравнительную политологию. Но это, считай, одно и то же.

Хьяртан кивнул.

— А ты в гимназии учишься? — он посмотрел на меня.

— Да, — кивнул я.

Потом встал и выдвинул для бабушки стул. Она медленно опустилась на него, мама придвинула стул ближе к столу, а сама села рядом. Хьяртан, не глядя на нас, заговорил. Его руки ловко клали на тарелку хлеб, намазывали бутерброды, подносили их ко рту, наливали чай и молоко, поднимали чашку, словно действуя независимо от него самого и от того, что он говорил, от долгого, непрерывного потока слов. Хьяртан поправлял сам себя, посмеивался, даже слегка возмущался; он словно исчез, выпустив наружу то, что умело говорить.

Он говорил о Хайдеггере — десятиминутный монолог посвятил он этому великому немецкому философу и своей борьбе с ним, а потом вдруг осекся и умолк. Мама ухватилась за какую-то сказанную им фразу и переспросила, правда ли это так, верно ли она поняла. Он взглянул на нее, коротко улыбнулся и заговорил снова. Дедушка, который прежде задавал немудреные темы, обсуждавшиеся за этим столом, сейчас ел молча, не сводя глаз со столешницы и время от времени весело поглядывая на нас, как будто собирался рассказать нам что-то забавное, но тут же снова опускал глаза.

— Тут не все про Хайдеггера слыхали, — сказал Ингве, когда Хьяртан неожиданно умолк. — Можно же поговорить и еще о чем-нибудь, кроме мрачных немецких философов?

— Можно, конечно, — согласился Хьяртан, — поговорим о погоде. Вот только что именно тут сказать? Погода — это то, что существует всегда. Погода — это то, через что проявляется экзистенция. Подобно тому, как мы сами проявляемся через настроение, в котором пребываем, через то, что ощущаем каждую минуту. Невозможно представить себе мир без погоды, а себя — без чувств. Но das Man[31] сводит и то, и другое к автоматизму. Das Man говорит о погоде так, словно в ней нет ничего особенного, то есть он этого не видит, даже Юханнес, — Хьяртан кивнул на дедушку. — А ведь он полдня слушает прогноз погоды, и всегда слушал, и старался ничего не упустить, но даже он не видит погоды, а видит лишь дождь или солнце, туман или мокрый снег, но не погоду саму по себе как некую самость, явленную нам и являющую посредством себя нечто иное, — в моменты благодати, что ли. Да, Хайдеггер приближается к Богу и божественному, но никогда не становится Им, он никогда не проходит весь путь до конца, хотя он рядом, совсем рядом, возможно для того, чтобы подтолкнуть мысли. Что скажешь, Сиссель?

— Ты прямо как будто о религии говоришь, — сказала она.

Ингве, закативший глаза, когда Хьяртан заговорил о погоде, подцепил вилкой кусок лосося и положил себе на тарелку.

— А в этом году тоже будет и пиннехьёт, и свиные ребрышки? — поинтересовался он.

Дедушка поднял голову:

— Да. Пиннехьёт мы на сеновале вялили, а ребрышки Хьяртан купил вчера.

— Я акевит привез, — сказал Ингве, — без него никак.

Мама поднесла к бабушкиному рту стакан молока. Бабушка сделала глоток, и из уголка рта к подбородку потекла белая струйка.

Окрестности были похожи на корыто, полное тьмы. На следующее утро, когда в него постепенно подлили света и разбавили темноту, в корыте проступили очертания дна. Невозможно, размышлял я, наблюдать за этим, не думая о движении. Разве не приближает свет Лихестен, с ее мощной отвесной скальной стеной? Разве не встает серый фьорд из глубин мрака, в которых прятался всю ночь? Большие березы на буграх возле соседского забора — разве не отступили они на несколько метров назад?

Березы: пять или шесть всадников, всю ночь державшие дом под присмотром, сейчас туго натянули поводья, утихомиривая своих норовистых лошадей.

Ближе к обеду тучи снова сгустились. Все посерело, серыми стали даже по-зимнему зеленые елки на холме за озером, и все источало влагу. Водяная взвесь в воздухе, капли на ветках, с тихими, почти неслышными всхлипами падающие на землю, влажная земля, которая когда-то была болотом и теперь подрагивала, когда на нее наступишь, и сочилась жижей.