Юность Бабы-Яги

И предстоящая интрига казалась ей легкой, безмятежной и увлекательной прогулкой по парку любви, с участием всевозможных аттракционов – «американских горок», «комнаты страха», стрельбы по мишеням, полета на «ковре-самолете» и еще многого другого, что сопутствует каждой нетривиальной любовной истории. Успеху Ветиной затеи способствовала и сама мать, находящаяся сейчас, мягко говоря, не в лучшей форме, но не принимающая с непростительным легкомыслием во внимание этот тревожный фактор. Постаревшая и сильно подурневшая в свои 40 с лишним лет, она все равно продолжала вести себя, кокетничать и одеваться, как юная красотка. Она не желала понимать, что брючки того же размера, что 20 лет назад, ей уже не идут, но упорно продолжала втискивать в них свой разбухший от пива зад; что в топ-маечках на голых обвисших грудях она выглядит и смешно, и страшно, так же, как выглядел бы, скажем, борец сумо на гимнастическом бревне. Но мать продолжала вести себя и одеваться именно так, продолжала думать про себя, что она неотразима. И жутко удивлялась, что на нее уже не оборачиваются на улице, а некоторые даже шарахаются. Менялась она только с пациентами. Серьезность происходящего, сознание важности и необходимости своей миссии – диктовали ей соответствующее серьезное и строгое поведение. Но во всех остальных местах, кроме работы, и дома в том числе, она вела себя так, будто ей вчера исполнилось 20, и все от нее без ума. Априори. Без вопросов. И поведение юной красавицы делало толстую старую тетку еще более жалкой. У Виолетты такие манеры матери вызывали не сочувствие, а злорадство, они лишь облегчали ей задачу. Задачу сделать Герасима Петровича счастливым и свободным. Вот только… на сколько дней?…

Вернемся теперь на несколько секунд к самому-самому началу. Пора признаться, что стартовая фраза «Виолетту наконец-то изнасиловал отчим» имела только одну цель – заинтересовать потенциального читателя, хотя для автора была еще и скрытым издевательством по отношению к рыночному интересу. Согласитесь, что, прочитав этакую крутейшую фразу, можно заинтересоваться и дальнейшим: «Как он это сделал? а что она? и что потом?» Рынок диктует свои правила. Но дальше рассказ пошел совершенно о другом, и «изнасилование отчимом» (кстати, одна из самых популярных легенд профессиональных шлюх или «дам полусвета») как-то отошло в сторону и почти забылось. Но теперь пришло время вновь вернуться к тому, с чего началось повествование.

«Изнасилования», как вы уже догадываетесь, никакого не было. Вета приехала из Севастополя загоревшей, прелестной, молодой девушкой, отвечающей всем параметрам матерой искусительницы, несмотря на свой невинный (только в цифрах) возраст. Началась многонедельная провокация Герасима. Такая, что Набоковская «Лолита» показалась бы по сравнению с Ветой замшелой старой девой с поясом верности, запертом на ржавый амбарный замок. Стоит ли говорить, как тяжело было Герасиму Петровичу бороться с собой. Вета, в общем, ничего особенного и не делала: ну, прошла из своей комнаты в ванную в одних трусиках один раз. Так извинилась же! Ну, переодевалась однажды в своей комнате, когда мать была на работе, а он – дома, писал что-то за своим столом, а стол был как раз напротив двери, а дверь была полуоткрыта, а переодевалась она не спеша, а перед этим тело кремом намазывала – так ведь никто его смотреть не заставлял! Но в зеркале, перед которым она стояла, в его отражении она поймала несколько раз быстрые робкие взгляды Герасима. В значении этих взглядов усомниться было трудно. Там были всего две – весьма лестные для Веты и давно ожидаемые ею эмоции: восхищение и желание. Но еще и с примесью болезненного отчаяния, вызванного внутренним криком: «Невозможно ведь! Нельзя!!» Герасимовская порядочность защищалась до последнего патрона: «Она же – дочь моей жены!!!» И затем, – все-таки оставляя позиции, но еще не сдаваясь: «Она же несовершеннолетняя! Окстись!! Ей же 16 только через месяц исполнится!!!»

Жестокий прессинг продолжался. Искушение шло талантливо и в нарастающем темпе. Можно было, например, попросить его помочь со сложной задачей по математике, и когда он, стоя над ней, склонится над тетрадью, – в какой-то момент повернуть к нему лицо и, таким образом, почти встретиться с ним губами. И задержаться так секунды на три, закрыв глаза и будто чего-то ожидая, потом, разумеется, следовало смутиться и уткнуться опять в тетрадку. Но он должен был кое-что усмотреть в этом мгновенном эпизоде, может быть, даже заподозрить и ее в таких же, как у него, грешных мыслях.

Можно было через два дня поменять мизансцену: он сидит, помогая ей начертить какой-то там график, а она стоит над ним, близко стоит, так что ее локон касается его уха, а он ерзает, волнуется и делает в графике помарку и начинает все по новой, а она все стоит, но, совершенно случайно локон опять задевает его лицо, а ее грудь плотно прикасается к его плечу.