Юность Барона. [3 книги]

Хрящ почти влюбленно посмотрел на подельника и с пьяной восторженностью принялся сыпать комплиментами:

— Барон — ты… ты такой фартовый бродяга! Я… я с тобой — веришь-нет? — в любую делюгу, с пол-оборота готов вписаться. Вот хошь прям сейчас. Потому как ты — голова! Эти, которые там, которые остальные, они супротив тебя…

— Знаю-знаю. Как столяр супротив плотника.

— Какого плотника? При чем здесь плотник?

— Неважно. Ты вот что: завтра, когда проспишься и похмелишься, поезжай к Бельдюге и подробно обрисуй подходы к адресу на Автовской. Мы с ним предварительно всё обкашляли, так что он со своими парнями на днях товар аккуратно вывезет и раскидает куда надо.

— Дык вместе и съездим?

— К Бельдюге поедешь один.

— Чего вдруг?

— Завтра мне потребно отскочить из города.

— Куда это?

— Подробный адрес запомнишь или тебе на бумажке записать?

— Понял-понял, — часто закивал головой Хрящ, клятвенно прижимая руки к груди. — Не хочешь — не говори. Тесс! Тайна вкладов гарантируется.

— И тебе тоже советую: поменьше языком молоти. Особенно при посторонних.

— Ка-аких посторонних? У нас тута все свои.

— Вавилу давно знаешь?

— Месяц точно знаю. А может, два. А чего?

— Много вопросов задает. И все не в кассу.

— Полагаешь?

— Не полагаю, но допускаю.

— Пфу. Вааще не вопрос. Хочешь, я прямо сейчас пойду и на перо его поставлю? Да я за ради тебя!..

— Единственное, чего я сейчас хочу, чтобы ты вернулся в хату, зарылся мордой в тряпки и до утра не отсвечивал. Доступно излагаю?

— Понял, не дурак. Только поссу сначала, можно?

— Сделай такое одолжение…

Рассказывает Владимир Кудрявцев

Порожняковый военно-транспортный борт из Варшавы благополучно приземлился на запасной полосе летного поля в Жуковском, и менее чем через час я уже был на Лубянке. Где, признаться, испытал немалое облегчение, когда дежурный офицер сообщил, что с Грибановым[7] мы разминулись на каких-то десять минут. Это означало, что в загашнике образовалось достаточное количество времени, дабы подготовиться к обстоятельному, а не "с крыла" докладу, — раз. И оперативно разобраться с накопившейся за неделю командировочного отсутствия текучкой — два.

Правда, знай о таком раскладе загодя, я, возможно, и не стал бы спешить с отлетом в Первопрестольную. Когда теперь доведется (и доведется ли?) скоротать расслабленный, праздный вечерок в заведении пана Печеневского, что на улице Новы Свят? Откушать галицийские деревенские колбасы на доске или ребрышки с мёдом и орехами, опростать пару стаканчиков местной зубровки. У-у-у! Мечты, мечты, где ваша сладость?

С другой стороны — я любил эти вечерние, плавно перетекающие в ночь часы, когда в управлении становилось относительно тихо, когда пустели коридоры, умолкали телефонные звонки, а за окном выходящего на Лубянскую площадь кабинета зажигались разноцветные рекламные огни беззаботного "Детского мира". (Э-эх! Мне бы в детстве такие игрушки!) Возможно, от того, что большая часть моей службы в органах госбезопасности пришлась на ныне многажды оплеванные и охаянные сталинские времена, я абсолютно не испытывал дискомфорта от работы по ночам. Чего, однако, нельзя сказать о моих молодых подчиненных.

Вот и сейчас, пройдя в отсек "десятки"[8], я застал в приемной томящегося Маркова. Судя по несчастному выражению лица, на этот вечер у молодожена строились далекие от служебных планы, и он никак не ожидал, что начальство вернется военным бортом, а не завтрашним рейсовым пассажирским.

Ну да в этот раз я и не собирался мурыжить его особенно долго. А что касается молодой супруги — ничего, пусть привыкает…

— …и еще одно: как нам стало известно, Твардовский, дабы попытаться пропихнуть рассказ Солженицына в своем журнале, решил выйти на Хрущева, — бесхитростно уходя от скользкой темы с потерянным наружкой венгром, Марков переключился на прозу. В прямом смысле слова.

— Горбатого могила исправит, а упрямого — дубина. Да, Олег Сергеевич, в качестве ремарки — это все-таки не ЕГО, не Твардовского журнал, а государственный. Ну-ну продолжай.

— Твардовский подготовил письмо на имя Никиты Сергеевича, в котором дал собственную оценку солженицынского произведения. И теперь, похоже, будет искать возможность передать его Первому вместе с рукописью.

— Даже так? А текст письма?

— Так точно. Имеется, — Марков раскрыл папку и протянул машинописный, судя по оттиску — второй кальки, лист.

(Любопытно бы узнать: в чьих сейфах хранятся сейчас первые два?)

"…Речь идёт о поразительно талантливой повести А. Солженицына "Один день Ивана Денисовича". Имя этого автора до сих пор никому не было известно, но завтра может стать одним из замечательных имён нашей литературы…"

(На самом деле завтра оно может стать сладкой пилюлей для них и хреном с редькой для нас.)