Юность Барона. [3 книги]

Мы выпили и снова закурили. Как ни странно, башка продолжала оставаться условно-ясной. По крайней мере, мне так казалось. На руку мне сыграло и то обстоятельство, что убойная доза коньяка окончательно развязала язык моему еще до того изрядно принявшему на грудь попутчику. А в подобном пьяном диалоге всегда лучше быть ведомым, нежели ведущим. Чтоб не сболтнуть лишку. К тому же судьба Михаила Васильевича интриговала необычайно. Я даже решил по возвращении поднять в архивах его личное дело. Хотя фамилию свою тот уклончиво не называл, зато оставил в рассказе столько реперных точек, что вычислить пенсионера не составило бы труда.

— К весне 1941-го обстановка на границе накалилась до предела. Немецкие самолеты регулярно залетали на нашу сторону. Под видом перезахоронений работали немецкие комиссии, вели разведку. Наши пограничники, не будь дураки, почувствовали, к чему все идет, и начали потихонечку отправлять семьи в Россию. Тот же Сергей свою Тинку, вторым дитем беременную, успел в Москву спровадить.

— Повезло.

— Можно и так сказать. А у Лукина на той стороне был хороший резидент — польский офицер, женатый на немке. Он был вхож к немцам, которые в это время проводили маневры. И вот этот офицер сумел собрать все сведения по этим маневрам, включая карты, и передал их нам. Там были нанесены направления ударов по нашей территории — всё в стрелах. Мы доложили об этом командующему Киевским военным округом, генерал-полковнику Кирпоносу.

— Михаилу Петровичу?

— Слыхал о таком?

— В пору финских событий служил у него в дивизии.

— О как? Тесен мир, лишь океан безбрежен.

— И что Кирпонос?

Михаил Васильевич посмурнел лицом.

— Он нам не поверил. А потом, когда началась война, мы с Лукиным взяли ту карту направлений ударов немцев — всё совпало.

— Я слышал, он потом застрелился?

— Да. Можно сказать, генерал пал жертвой собственного неверия. Цена которому — полмиллиона человек, попавших в окружение.

— Страшная цифра.

— Страшная. Кирпонос попал вместе с ними и застрелился.

— Почему же он вам не поверил?

— Если хочешь знать сугубо мое мнение, он не был достаточно подготовлен. Это не Рокоссовский и не Конев. Совсем другого пошиба человек: как был командиром дивизии, комдивом и остался.

— Очень может быть, — согласился я, немало подивившись столь лаконичной, а главное — исчерпывающе-точной оценке.

— Когда война началась, у нас семьдесят процентов личного состава погранотряда полегло, — горько продолжал мой попутчик. — Там стояла еще 41-я дивизия. Она тоже вступила в бой. Мы дрались, и в первые два дня отошли всего на пять километров. Но затем… — Михаил Васильевич вздохнул и снова потянулся за бутылкой. — Для меня тогда начался, пожалуй, самый тяжелый период в жизни. Отход. Всяко разное было — и до, и после. Но это! Да, не бегство — отход. Но все равно — мы шли, пряча взгляд. Стыдно было смотреть в глаза людям. Знакома такая мизансцена?

— Знакома.

— Сидишь с каким-нибудь колхозником, ешь вместе с ним его суп, а назавтра его бросаешь и уже точно знаешь, что придут немцы. Якорь им в задний проход! Да, попутно проводили много всяких операций. Но все больше так, по мелочи. Не было у нас тогда ни средств, ни возможностей. Разве что сорвиголовы маршрутники, но много ли можно было сделать с их помощью?.. Ну, давай, Николаич. За тех, кто головы сложил. В самое суровое и самое поганое время войны.

Он был абсолютно честен и прав, этот матерый волчара-агентурщик. Именно так оно в те первые месяцы и было. В августе 41-го фашисты заняли Новгород и Старую Руссу. От них до Боровичей, места моей опальной ссылки, оставалось не более двухсот километров. А у нас на тот момент катастрофически не хватало людей, которых можно было оставить в тылу противника в случае вынужденного отступления.

Да, в свое время нам прислали десять человек потенциальных разведчиков, из которых мы взялись готовить радистов, но не успели завершить подготовку к началу войны. Да и радиостанций "Омега" было всего штуки три. А потом меня срочно отозвали в Ленинград, где я получил назначение на курсы командиров разведывательно-диверсионных групп. Так что моя настоящая война, в отличие от большинства сослуживцев, началась лишь в феврале 42-го. Когда я тоже стал плотно работать с маршрутниками, о которых упомянул мой попутчик.

Маршрутники уходили на какое-то время в тыл к немцам, а потом возвращались. Вот только часто они запаздывали, а еще чаще — не возвращались. В какой-то момент дошло до того, что мне самому пришлось вывести группу на маршрут.

Повезло — вернулись без потерь. Потом еще раз. И еще.

Но постоянно везти не может. В мае, в ходе очередной вылазки, я потерял своих ребят. Всех до единого. Парни погибли геройски. Погибли за Родину. А еще — ради того, чтобы я сумел уйти и доставить ценнейшие для командования сведения. И я не мог, не имел права их подвести. И дошел. Хотя без везения снова не обошлось — уцелел лишь благодаря партизанам. Именно тогда я в последний раз увидел живыми Михалыча и Юрку.

— О чем задумался, Николаич?

— Да так, о своем.

— Возвращайся. На прежний галс.