Юность Барона. [3 книги]

В танкистском, разумеется, шлеме: последние полторы недели сын расставался с подарком Гиля разве что во время школьных занятий и сна. Да и то с превеликой неохотой.

— Что?.. А, да. По крайней мере надеюсь. А что такое?

— Надоело с Олькой сидеть. Во двор хочу.

— Что поделать — терпи, брат. Уж такая твоя планида. Погоди, а бабушка нынче где?

— Она с бабой Верой в театр пошла.

— Вот как? Обратно не повезло тебе.

— Пап, а ты чего такой грустный? И сегодня, и вчера, и раньше тоже?

— Неужто заметно?

— Ага. У тебя неприятности на работе?

— Неприятности? Хм… Можно и так сказать.

— А чего случилось?

Всеволод хотел было отмахнуться, уйти от скользкой темы. Но вопрос был поставлен сыном напрямик, а потому требовал предельно искреннего ответа.

— У нас в прошлом месяце, на Сортировке, с горки пустой вагон сорвался и покатился прямиком навстречу электричке. В последний момент каким-то чудом переключилась стрелка, и вагон ударился в стоящую на запасном пути цистерну с бензином.

— Бабахнуло? — ахнул Юрка.

— Нет. Выдержала удар цистерна. Так что — дважды повезло.

— А чего тогда неприятности? Радоваться надо.

— Вот и мы поначалу радовались, — согласился Всеволод. — Но потом проверки, следствие… Стрелочника-то обязательно сыскать должны.

— Какого стрелочника? Дядю Федю?

— Почему дядю?.. Ах, вот ты о чем! Нет, дядя Федя — он на станции Лигово служит. В данном случае "стрелочник" — фигуральное выражение: человек, пускай и случайный, на которого можно все свалить. А в идеале таковых должно быть несколько. Группа. Устойчивая группа с предварительным умыслом.

— С умыслом — это как? — не понял сын. — И как это случайный? Совсем-совсем любой? Даже ты?

— Не волнуйся, все-таки не настолько случайный… Юрий, а тебе в шлеме не жарко весь день ходить?

— Не-а. Пап, я вот раньше хотел, когда вырасту, как ты, на железной дороге работать. Но теперь думаю: может, мне лучше танкистом стать? Как Крючков в "Трактористах"?

— Даже не знаю, что тебе и ответить. Во-первых, к тому времени много воды утечет. А во-вторых… неважно, какую профессию выберешь. Главное — человеком стать.

— Я ведь и так уже человек? Ноги, руки, голова? Всё как у всех.

— Ноги, руки. По твоему определению получается, что, раз я без руки, так теперь уже и не вполне человек? Так, что ли?

— Я не то хотел сказать, — запротестовал Юрка. — Просто…

— В том-то и дело, сын. В этой жизни на самом деле всё очень даже не просто.

— Пап!

— Аюшки?

— Помнишь, когда вы с дедом Гилем, с дядей Володей и еще с Самариным на кухне курили, я за конфетами для девчонок заходил?

— Честно говоря, не помню. Допустим. И что?

— Я слышал, как вы про войну говорили. Что она скоро начнется.

— Хм… Но, согласись, подслушивать чужие взрослые разговоры — это не комильфо?

— Случайно получилось. Честное слово.

— Верю. А к чему ты вспомнил?

— Просто жаль, что не успею. Получается, пока подрасту, она уже кончится, война-то. Обидно.

— Ах, вот ты о чем! Не переживай, Юрка. Уж чего-чего, а эдакого барахла на много поколений вперед хватит.

— Ты так думаешь?

— Убежден, — подтвердил Алексеев-старший. И, помрачнев лицом, добавил: — И это как раз тот редкий случай, когда мне бы очень хотелось оказаться неправым.

— Ага, неправым! Сам-то небось повоевать успел. Еще и добровольцем. А ведь тогда совсем другая война была.

— Почему другая? Все войны одинаковы.

— Та была империалистическая, а значит — несправедливая.

Всеволод покачал головой. Заговорил отрешенно, бесстрастно:

— Запомни, сын: война и справедливость — понятия взаимоисключающие. Точно так же, как не могут быть справедливыми или несправедливыми болезнь или смерть.

— Так ведь…

— Не перебивай! И еще одно: меня всегда очень коробит, когда я слышу фразу "прошел войну".

— Почему?

— Потому что войну нельзя пройти! Она — или милостиво отпускает, выплевывает тебя, оставляя в живых. Или забирает навсегда. Третьего не дано.

— А как же герои? — негодующе возмутился Алексеев-младший. — Чапаев, Котовский, Пархоменко? Буденный? Что ж, по-твоему, Семен Михайлович не герой? Его всего-навсего… выплюнули? Слюной, что ли?

— Герои, сын, они, в основном, в книжках и в фильмах обретаются. Безусловно, герои нужны. Хотя бы для того, чтоб, когда деваться некуда, люди уходили на войну. Но вот в самой войне ничего героического нет.

— А что же там, по-твоему, есть? — с вызовом спросил Юрка.

— А есть там, в первую очередь, Грязь. Как в натуральном виде — в болотной жиже, вшах и кровавом поносе, — так и грязь в душах человеческих. В их мыслях, в поступках… Это только в книжках герой не стреляет в безоружного и в спину. На войне настоящей о высоких материях не задумываются. Хочешь выжить — будешь стрелять…

Наблюдая за реакцией сына на свои слова, не привыкший по жизни лицемерить и врать Всеволод с болью обнаружил, что декларируемые им истины болезненно задевают и ранят Юрку, напрочь разрушая привычную картину детского мировосприятия.

Но тут, по счастью, заявилось спасение в образе и подобии Оленьки.

Которая в пылу их жаркого спора, оказывается, незаметно просочилась на кухню и теперь смотрела на мужчин с выражением суровой укоризны: