Барон присел на корточки и вытащил из-за шкафа заинтересовавший его предмет, коим оказался парадный портрет, сделанный в стилистике "фото с Доски почета". На прикрученной к исполненному в лучших традициях соцреализма полотну металлической пластинке имелась гравированная надпись, гласящая: "
— Это чё за старый хрен? — воззрился на "живопись" Хрящ. — Родственник директорский, что ли?
А в мозгу Барона вспышкой молнии щелкнула, мелькнула фраза из исповедального рассказа случайного вагонного попутчика Бориса:
— Нет, это не родственник. Это, друг мой, — она.
— Кто — она?
— ПОДСТАВА! А ну, пошли!..
— …Всё. Больше не влезает. И без того неподъемно получилось, — отчитался Вавила перед возвратившимися в гостиную подельниками и демонстративно взвесил в руках набитые товаром сумки. — Каждая, почитай, килограмм по десять будет.
— Хрящ! Я в сенях, на тумбочке, телефонную книгу видел. Принеси.
— Ага.
Хрящ протопал в прихожую, а Барон устало опустился в кресло-качалку. Не снимая перчаток, достал папиросу, задымил. Как бы между прочим поинтересовался:
— Вавила, как, ты говорил, хозяина зовут? А то я что-то запамятовал?
— Я? Говорил?
— Ну не я же? Дмитрий Леонидович, кажется?
— А! Ну да…
— Или, может, все-таки Павел Матвеевич?
— П-п-почему, П-п-авел?..
В гостиную возвратился Хрящ со справочником телефонных абонентов города Ленинграда за 1961 год.
— Эта, что ли?
— Она самая. Будь любезен, поищи страничку на букву "Жэ"… Жуков Павел Матвеевич.
— Щас… Ну, есть такой.
— Адрес какой указан?
— Адрес? Улица Марата, дом… Не понял? Что за хрень? Это ведь…
— Именно. Хата, в которой мы в данный момент обретаемся, принадлежит замечательному клепальщику — товарищу Жукову. И никакого заведующего здесь отродясь не было. То-то, я смотрю, в сортире унитаз — мало того что родной, советский, так еще и бачок течет. Все равно как у сапожника без сапог.
Вавила почувствовал, как сердце обрывается и падает вниз. Большие водянистые глаза его напряженно вытаращились, как у человека, которого рубит сон, но спать ему никак нельзя. Он рефлекторно кинул взгляд в направлении спасительной входной двери, но путь туда преграждал Хрящ. До которого только теперь начал доходить смысл озвученных Бароном умозаключений.
— М-да… Крепко ты нас… Снимаю шляпу, — безэмоционально подвел черту Барон. — Был бы с нами в доле Нерон, сказал бы: "Какой артист погибает!" Как мыслишь, Хрящ?
Но Хрящ в эти секунды мыслил по-другому: он молча подошел к бледному как мел Вавиле, блеснул исподлобья глазами и, неожиданно вытащив откуда-то из-за спины "тэтэху", с силой заслал
Почти сразу за кустами палисадника брала начало маленькая тихая улочка, названия которой два года назад перебравшийся в Ленинград из Кустаная по комсомольской путевке Геращенков не знал. Но, по всему, улочка — значения второстепенного, поскольку машины здесь почти не проезжали да и прохожих для этого часа было непривычно мало.
Вычислив единственное выходящее на улицу окно тринадцатой квартиры, Алексей принялся неторопливо, с исключительно индифферентным выражением лица, прохаживаться туда-сюда и обратно вдоль декоративного заборчика, изредка бросая косые взгляды на окно. Подобное расхаживание давалось непросто, так как каждый шаг болезненным эхом отдавался в отбитые при падении с высоты ребра. В какой-то момент, воровато оглядевшись по сторонам, Геращенков сунул руку под полу пиджака и расстегнул подмышечную кобуру с табельным оружием. Так, на всякий случай…
Впоследствии Анденко крепко пожалеет о том, что тогда, на квартире бабы Гали, по запарке забыл забрать у Алексея единственный на всю группу задержания ствол. Хотя… При облаве на волка все равно никогда не угадаешь, на кого в конечном счете тот выскочит: на главного стрелка или на рядового загонщика.