Юность Барона. [3 книги]

Стараниями "начинающего литератора" Грибанова Владимир Николаевич добрался до ДК коммунальщиков лишь в начале девятого.

И — увы и ах! — застал в актовом зале одну только уборщицу.

— А что, встреча с Гилем закончилась?

— Эка ты спохватился, милай! Минут сорок как.

— Черт! Обидно. Вы случайно не знаете, Степан Казимирович сразу домой поехал?

— Присылали за ним казенную машину. Но старик отказался. Не беспокойтесь, говорит, меня молодой человек проводит.

— Что за молодой человек?

— А я почём знаю? Когда все потащились на сцену книжки подписывать, тот, который молодой, тоже пошел. Гиль, как его увидал, ажио затрясся весь.

— В каком смысле "затрясся"?

— Вроде удивился шибко. Вот они потом обоймя и ушли.

— Что ж, спасибо за информацию. А это — вам.

Кудрявцев протянул обалдевшей уборщице купленный по дороге букетик гвоздик, спустился в фойе и добрел до вахты. Где, махнув корочками, экономя время и двушку, попросил воспользоваться телефоном.

Трубку в квартире Гиля сняла домработница.

— Алё! Хто это?

— Добрый вечер. Степана Казимировича можно?

— Нету его.

— Как? Еще не вернулся?

— Сама не знаю, и где его черти носют!

— Вы не могли бы попросить его перезвонить мне по возвращении?

— А чего ж? За попросить денег не берем. Хотя и надо бы.

— Найдется чем записать номер?

— Щас. Погоди… Говори!

Владимир Николаевич продиктовал свой служебный номер.

— А кому перезвонить-то?

— Моя фамилия Кудрявцев.

— А! Так это ты сегодня уже названивал?

— Да-да, я. Так не забудьте, пожалуйста.

— А если этот беспутник тока ночью заявится?

— Ничего страшного. Я дождусь.

— Ладно, Кудрявцев, скажу…

* * *

Старый большевик и в расцвете лет урка продолжали сидеть в отдельном кабинетике, отгороженном от остального ресторанного мирка пыльной портьерой, из-за которой приглушенно доносился гул зала и ненавязчивая покамест живая музыка. Давно отвыкший от обильных возлияний, еще утром переживший визит бригады скорой помощи, Степан Казимирович довольно быстро захмелел, и его стариковский, а потому без костей язык окончательно развязался. То было только на руку Барону, поскольку к радости встречи а-ля Дюма (двадцать лет спустя) у него подмешивалось тревожное ожидание неминуемых в подобных ситуациях вопросов о его собственной персоне. А хвастаться, не говоря уже о том, чтобы гордиться, этой самой персоне было, мягко говоря, нечем.

— …Но я даже рад, Юра, что тетради сгорели вместе с домом.

— Извини, дед Степан, я как-то не готов разделить с тобой такую вот радость.

— Да-да, я не совсем верно выразился. Дом как раз безумно жаль. Но вот дневники…

— И все-таки: что же такого в них было?

— Да много чего, — неопределенно очертил Гиль. Впрочем, тут же, все более и более воодушевляясь, взялся пояснять:

— Понимаешь, на моих глазах рождалась история новой страны. В моем автомобиле вели разговоры колоссального масштаба личности: Ленин, Дзержинский, Троцкий, Коллонтай, Свердлов, Серго… Да если начать всех перечислять!.. Разумеется, в моем присутствии они общались с определенной долей осторожности, но со временем я научился распознавать подтекст, домысливать детали.

И в какой-то момент решил, что все эти вещи необходимо зафиксировать — не для настоящего, но для будущего. И тогда я купил в ближайшем канцелярском магазине сразу несколько толстых ученических тетрадей и засел за воспоминания.

— Да уж, на память ты никогда не жаловался.

— Память — единственный капитал, который я сумел приумножить за свою неприлично долгую жизнь. Вот только слишком поздно понял, что взвалил на себя груз ответственности, что мне не по зубам.

— То есть?

— Поздно пришло осознание, что многие истины и вещи не таковы, какими кажутся поначалу. А еще большее их количество нам, простым смертным, знать не то что ненужно, но даже и вредно.

— Многие знания — многие печали?

— И это тоже. Человек предпочитает пребывать в плену собственных суждений и не стремится увидеть мир таким, каков он есть на самом деле. Считай, своего рода защитная реакция организма на все ужасы и мерзости жизни.

— Но ты ведь писал честно? Все как оно было?

— Старался. По возможности.

— Вот видишь. А для страны, которая жила да в общем-то и продолжает жить повальным враньем и лицемерием, это дорогого стоит.

— Видишь ли, Юра, в нашей жизни правда и ложь столь густо перемешаны, что определять, где, что и как, всякий раз нужно занова́. Тем более что порой правда может служить лжи. А ложь играть роль правды.

— А по мне так, сколь на черное "белое" ни говори, все едино не побледнеет.

— Но ты ведь не станешь отрицать, что в определенные исторические периоды ложь вынужденно становится сутью жизни очень многих людей?

— Не стану.

— А значит, в какой-то степени она, ложь, пускай и не насовсем, временно, но в каком-то смысле становится самоей правдой?

— Брррр…

— Согласен. Потому закругляюсь и резюмирую: правда, Юра, очень сложная штука!

— Да ты, гляжу, за эти годы прям настоящим философом стал!

— Только настоящие философы — они цикуту пьют. А под них рядящиеся — водку.