Юность добровольчества

Ждал Кузьма, что заметят его, что дадут дело. А не тут-то было. Не замечали среди множества таких же. Да и что успел Кузя сделать для Революции, чтобы его заметили? Не Кирпичников , чай… Взгрустнулось. Подышал Кузьма вольным воздухом и… вернулся на фронт. Революция Революцией, а напирающую немчуру сдерживать тоже надо. Она уж и рот раззявила на нашу землю. Своего царя скинули – для того ли, чтобы кайзеру ихнему отдаваться? Шалишь, брат! Мы и тебя скинем! Раздуем мировой пожар! Теперь же! Лучшего времени не будет! А за это и умереть – счастье!

Но Ленин промыслил иначе… С кайзером заключили мир. Огорчился Кузя: а как же Мировая Революция? Как же томящиеся братья? Ведь их выручать надо! Ленин ошибаться не может, конечно, но… Грызло Кузьму это «но». И всё же, раз Ленин сказал, значит, правильно. Сначала со своей контрой разделаться надо, самим укрепиться, а тогда и дальше двигаться, миру освобождение нести. Стало быть, прямой путь Кузе – в Красную армию. Но прежде решил он всё же навестить родные края, посмотреть, что-то стало там за шесть лет его отсутствия.

Приехав в Екатеринбург, стал Кузьма разыскивать дядьку. Какой-никакой, а единственный родственник остался. Трофим Алексич с начала войны работал на Злоказовской фабрике (само собой, после Революции эксплуататора Злоказова сразу отправили в острог). Фабрика эта изготовляла снаряды и являлась предприятием оборонного значения, рабочих которого нельзя было призывать на фронт, поэтому все, кто желал от фронта уклониться, стремились на неё устроиться. Пил дядька ещё больше прежнего: лицо его приобрело синюшный оттенок, налитые глаза вращались, как у бешеного кабана. Несильно отличалась от мужа и тётка. Племяннику оба они на сей раз обрадовались, усадили за стол, выставили здоровущую бутыль самогона. Трофим Алексич даже всплакнул:

– Жертва ты наша!

– Чего мелешь? Какая ещё жертва?

– Царизма этого проклятого! Чуть не сгубили парня, душегубы! Мальчонку! Ни за что! На каторгу! В кандалы! Суки! – протянул протяжно, со всхлипом.

Не бывал Кузя ни на каторге, ни в кандалах, но спорить не стал. Так и лучше даже. Славы больше, ежели в кандалах. А про ссылку и сказать неудобно, самое благополучное время в его жизни было – поправился там даже. Каторга, конечно, каторга! Пусть так и думают все, что Кузя политкаторжанин.

– Сиротинушка ты моя, – подскуливала мужу тётка визгливым голосом.

Пили несколько дней кряду, и дни эти стёрлись из памяти, словно не было. А вслед затем нашло Кузьму дело.

Нашло оно, впрочем, не Кузьму, а всех Злоказовских. А Кузьму, как бывшего заводского да ещё партийца со стажем, привлекли до кучи. А дело было – чрезвычайное. Охрана бывшего царя, привезённого вместе с семьёй в Екатеринбург, и заключённого в доме Ипатьева. Охранять его, кроме злоказовцев, набрали рабочих Сысертского завода. Но им доверили лишь наружную охрану, а злоказовцам – в самом доме.

Царя Кузя ненавидел. За войны, прошлую и нынешнюю, за Кровавое воскресенье, за расстрелы рабочих, за… За то одно, что он был – царь. Сразу согласился Кузьма охранять его. Ещё отобьёт его контра, какая угроза Революции будет! Необходимо охранять – до суда. В том, что будет суд, Кузя не сомневался. Как же иначе? Царь не перед кем-нибудь проштрафился, он перед всем народом виноватый. И перед народом ответить должён за свои преступления. И только народ вправе судить. Всенародный суд над царём мнился Кузьме, как апофеоз, торжество Революции и справедливости.

С таким настроением и вступил свежеиспечённый красноармеец Данилов в Ипатьевский дом. Впервые в жизни увидел он царя и его семью. Увидел в нескольких шагах от себя, как простых смертных. Смотрел на них презрительно: попили вы кровушки нашей, теперь отрыгивается вам, получите! А царь вдруг остановился перед ним, посмотрел открыто, прямо в глаза… Был он невысок ростом, пониже Кузи, ещё не стар, и ничего не было в нём царственного, тем более, тиранского. Человек как человек… Странно даже… Лицо казалось спокойным, а глаза были ясными. Почему он остановился напротив Кузи? Смотрел, словно хотел что-то сказать, но не произносил ни слова. Во взгляде не было ни укора, ни неприязни, а немой вопрос, что ли – не мог Кузьма разобрать. И не по себе от этого открытого, ясного взгляда стало. Почему-то вдруг совестно… И первым отвёл Кузя глаза. И царь прошёл…

Позже не раз ещё приходилось Кузьме видеть его. Чаще всего это бывало в саду. Бывший самодержец ежедневно выходил гулять с детьми. Царевич, кажется, был сильно болен и не мог ходить. Часто он просто сидел в коляске, а во время прогулок отец всегда носил его на руках. Мальчика Кузе было по-человечески жаль. Ненависть, питаемая к царю, не переходила на его детей. Убеждён был Кузьма, что дети не ответчики за грехи отцов. Что карать детей за то, что их родители были кровопийцами несправедливо. В этом ещё больше убедило его наблюдение за княжнами.