Юность добровольчества

В тылу побывал Врангель как раз недавно. Ездил в Екатеринодар для решения некоторых служебных вопросов. Главным из них был вопрос о создании мощной регулярной конницы. Это ли не важнейшая задача в условиях войны, в которой маневр, быстрота играет главенствующую роль? А в Ставке ничуть не озабочены были этим. Есть же казаки! А что – казаки? Хорошо знал, Пётр Николаевич казаков. Он ещё в Японскую войну ими командовал. Казаки – воины об Бога, но строить расчёты на них нельзя. Покойный Крымов на них большие надежды возлагал, и прямо сказал ему тогда Врангель, что надежды этой не разделяет – на том и разошлись. Так и теперь. Казаки – опора надёжная, покуда сражаются за свою землю. А как только война выйдет за пределы её, охота их улетучится. Вновь овладеет ими настроение: разойтись по своим базам, налаживать свою жизнь, а с остальной Россией – нехай русские разбираются. И что тогда? Останется армия без конницы? Лучшая в мире конница была в России! И до чего бездарно расходуются кадры её! Большинство кавалеристов служат в пехотных частях, тающих день ото дня. Всё это пытался донести Врангель до командования. Но без толку. Не только безразлично относились верхи к идее создания регулярной конницы, но даже отрицательно. То ли потому что сами все пехотными офицерами были, не умели понять, то ли что…

Не только вопрос о кавалерии трудно было решить в Ставке. В Ставке, вообще, ничего нельзя было решить. Разросся Штаб до гомерических размеров, распух, сам запутался в своих размноженных, неизвестно на кой нужных отделах, утонул в бумагах. Заседали при Штабе несчётные комиссии, занимались предметами, которые, быть может, и могли бы быть важны в будущем, но на день сегодняшний никакого значения не имевшими. А за нагромождением их о вопросах для армии насущных забывалось, терялись они в этом море. И сколько же всевозможной дряни стекалось в Штаб! Желающие уклониться от фронта оседали в штабах, в комиссиях, парализуя работу, разлагая тыл.

От тыла сложилось у Врангеля впечатление самое неприятное. Как раз избирали в Екатеринодаре атамана. Бурлил Екатеринодар. Съехались на выборы казачьи офицеры во главе со своими командирами, Шкуро и Покровским. И тот, и другой отличались крайней неразборчивостью в средствах. Первый «прославился» грабежами, второй имел склонность к садизму. Ломились екатеринодарские рестораны, вспыхивали пьяные дебоши… А Ставка почему-то старательно закрывала на это глаза. Не одергивала зарвавшихся начальников, своим примером деморализующих армию. Ни малейшей попытки не предпринимала, чтобы этот кабак прекратить.

А могла ли предпринять? Могла ли хоть что-то? Две недели сидел Врангель в кубанской столице, изводясь от вынужденного бездействия, и никак не мог добиться вразумительного ответа на свои вопросы. Деникин, как всегда, любезный и сердечный, обещал во всём помочь, чем сможет, но:

– Сообщите обо всех нуждах Ивану Павловичу, – отослал к Романовскому.

А с Романовским совсем сложно дело иметь было. Смотрел на него Врангель и не мог раскусить существа его. Первопоходец, ближайший соратник Деникина, человек, по-видимому, честный… А в армии толковали о нём разное, иные чуть ли не агентом большевиков считали, распускали слухи. Сумел Иван Павлович настроить против себя подавляющее большинство офицерства. Странным человеком был начальник Штаба. Ни единой эмоции не выражало ни правильное лицо его, ни голос, всегда мерный, всегда спокойный. Скользкий человек… Даже решительного ответа нельзя было добиться от него ни по одному вопросу. Отвечал уклончиво, остерегаясь давать обещаний. Избегал и отказов.

– А с этим вы обратитесь к генералу-квартирмейстеру, – адресовал.

Генерал-квартирмейстер полковник Плющик-Плющевский произвёл впечатление человека не только несамостоятельного, но заранее напуганного тем, что за что-то надо взять ответственность.

– Что скажет Иван Павлович… Как посмотрит Иван Павлович… – только и слышалось в ответ от него.