«Юность». Избранное. X. 1955-1965

Наконец диспетчер и экскаваторщик уходят. Авилов опускается в плетеное креслице, вздыхает с облегчением, закуривает, поворачивается массивным корпусом к парикмахеру, глядит из-под блеклых щетинистых бровей изучающе.

— Гм… Интересно, что взбрело в голову Шулейко?

Авилов и Шулейко не то чтобы враги, но и не приятели. Отношения у них самые деловые. Авилов «нажимает на все педали», когда участок Шулейко вырывается вперед; Шулейко «подвинчивает гайки» и лично командует на «хромающих» местах, если вперед вырывается участок Авилова. В тресте Шулейко удовлетворенно пощипывает бородку, когда распекают Авилова. И наоборот.

В последний раз распекали Авилова. Поэтому жизнь на трассе, как в минуты аврала, а сам Авилов вот не спит, готовясь к отчету. Жаль! Жаль, что заболел Коростышев: газосварщикам приходится самим заниматься подготовительными операциями, — потеря времени, а людей при таком развороте явно не хватает. Жаль, что этот… И скажите, для чего все-таки он Шулейко — парикмахер, а не газосварщик? Уж он бы его не отпустил! Уж он бы его уломал остаться и тем самым с удовольствием, а это было слабостью Авилова, утер бы нос товарищу Шулейко. Жаль…

— Значит, парикмахер. — Авилов откидывается на спинку кресла. — Где же это вы с ним договорились? — Авилов соображает, что парень, видимо, тяготится своей специальностью, и оживился: — Значит, решили изменить квалификацию? Сначала учеником там, а потом… да?

«Что ж, — думает Авилов, — в таком случае… бугаек ничего себе, стоит зацепить…»

Парень отрицательно машет головой и объясняет: переучиваться он не думает. Шулейко брился как-то у него, они разговорились, и вот, в общем… Парень замолкает, обескураженно глядит на дверь, за которой воет ветер. В вагончике тепло, изморозью блестят заклепки на досках, а ему выходить на каменную дорогу, снова голосовать… Он мчался, болтаясь в железном кузове часов шесть, испытывая свою волю, промерз… Воля волей, а хочется обогреться, хочется есть, хочется спать. Но он, конечно, заставит себя покинуть это уютное место и будет терпеливо подымать свой чемоданчик навстречу грохочущим глазастым огням самосвалов. Впрочем, если бы его уговорили, он бы, пожалуй, остался передремнуть до рассвета.

Но нет, здесь народ какой-то грубый, неприветливый, и поэтому не стоит…

Авилов щупает зудящий от щетины подбородок и неожиданно для самого себя восклицает:

— Парикмахер, значит! Как звать тебя, парикмахер? Гоша? Слушай, Гоша, а не подправил ли бы ты мою личность, а? Пока там рассвет, пока там чего, ты бы меня и того, а? Тут как шальной я сейчас, высморкаться некогда, не то чтобы выбриться да постричься. Снимай свое пальтецо, вешай вот сюда на гвоздь и, так сказать… Потом соснешь, перекусишь у нас — и на все четыре… У нас знаешь, брат, дела! Уважь.

Гоша раскладывает инструмент. Авилов сливает ему на руки и удивляется, глядя на мощные, перекатывающиеся узлами бицепсы Гоши, выглядывающие из-под закатанных рукавов, на мощную согнутую спину. Под сумрачным и в то же время мягким взглядом Гоши он даже немного робеет. Тяжелая челюсть Гоши ему не нравится: ни дать ни взять личность бандита. Встретишься с таким на дороге, туго придется. В душе Авилов смеется над Гошей: такой буйвол, которому в пору тягать трубы газопровода, ломом рубить кремень, и вот, извольте, — «чики-чики» ножничками. Наверное, халтурщик. Едет к Шулейко драть длинный рубль с работяг. А Шулейко на это плевать, ему чтобы пыль в глаза начальству. По мнению Авилова, парикмахеры — народ жалкий, нестоящий — люди, привыкшие к легкому куску, протягивающие беззастенчиво лапу: «на чай». В его представлении они всегда возникали проворными, вертлявыми, до приторности услужливыми и заискивающими, какими угодно, но не в виде вот этакого угрюмого тяжеловеса. Эк-кий лоботряс! Полнейшее крушение представлений.

Гоша надел халат, поставил на освобожденный от бумаг стол зеркало, и вагончик будто раздвинулся. Затем он заткнул салфетку под тяжелый подбородок Авилова, продул расческу, пощелкал угрожающе ножницами и подступил вплотную, коротко взглядывая на патлы газопроводчика, напоминавшие прическу если не попа, то по крайней мере попика.

С некоторым опасением Авилов, подчинившись жесту, откинул голову назад. Н-да, сейчас начнут драть кожу. Этакий гусар!

2

«Интересно! Никогда не ожидал!» — удивился Авилов. Прикосновение Гошиной ладони, пригладившей волосы, отдалось в груди Авилова странной истомой. По затылку поползло покалывающим, ощутимым морозцем. Ладонь парикмахера была какая-то до неправдоподобности нежная и теплая и в то же время сухая.

Авилов прикрыл глаза. Ладони, казалось, обладали не совсем обычной силой. Длинные красивые пальцы парикмахера ловко принялись перебирать жесткие, сердитые волосы, выравнивать, умно и со смыслом подрезать, выхватывать косички, щекотали до приятных зудящих мурашек, и все это с непостижимой быстротой и неутомимостью.