«Юность». Избранное. X. 1955-1965

— Брр… Еще холодней…

— Ладно. Иринка! Там под сиденьем мой ватник, дай его сюда. А шмотки твои прикрутим на капоте, — сказал я Димке, — дорогой мигом высохнут.

Теперь он сидел в середке между Иринкой и мной.

В полутьме кабины слабо мерцали приборы на щитке, и в этом призрачном свете очень смешно выглядели голые Димкины ноги, торчащие из-под старого, промасленного до блеска ватника.

Но Иринка даже не улыбнулась.

Оба они сидели какие-то скучные.

— Ты что, убытки подсчитываешь? — спросил я Димку.

— Иди ты, знаешь куда… — сказал он незлобно.

А Иринка с тех пор, как я заорал на нее в реке, не вымолвила ни словечка.

Я вел машину, а сам поглядывал на Иринку, но она даже не повернула головы в мою сторону. Вот тебе и раз! Никогда не обижалась, и тут вдруг… Правда, и я никогда не обижал ее по-настоящему. Нехорошо вышло…

Она сегодня была молодцом, не сдрейфила там, в вагончике. Ну, а что с Димкой сплоховала, так это у них, у женщин, всегда: если они о ком-то начинают заботиться, то, кроме этой своей заботы, ничего больше знать не хотят, даже когда она человеку поперек глотки встает…

Поговорить бы с ней по-хорошему, да между нами Димка сидел. А он заметил мой взгляд, понял, наверное, что мешает, и заерзал.

Иринка вдруг тихонько запела.

Она умела колоть дрова, стрелять из ружья, водить машину, жарить картошку без жира, плавать, корову доить, перевязывать рану, отшить любого приставалу — все, а не умела только петь. Зато любила это занятие больше всего на свете. При людях она стеснялась: над ней смеялись много раз, — и она пела, когда оставалась одна или думала, что одна.

Я прислушивался к ее тихой песенке без мотива и думал, что это Иринка назло нам: дескать, что вы есть, что нет вас, мне наплевать, я сама по себе, пою — и все.

Мы выехали на прямую, хорошо укатанную дорогу, и я прибавил скорость. В ветровое стекло ударило несколько мелких капель, потом еще.

— Дождь, что ли? — удивился Димка.

А небо было звездное, без единого облачка.

— Со шмоток твоих этот дождь, — сказал я и включил «дворник»: так забрызгано было стекло.

Димка рассмеялся, а Иринка все напевала ту же бесконечную песенку, будто и не слышала ничего.

До седьмой бригады мы доехали, не сказав больше ни слова.

Поселок бригады прилепился к подножию голой сопки у маленького пресного озерка, в котором отражались огни, и от этого поселок казался больше, чем был на самом деле.

Здесь еще не спали. У щитового домика с ярко освещенными окнами стояли люди, вспыхивали огоньки папиросок.

Я направил машину прямо на них и остановился у самой двери.

— Костюм мой сними, — сказал Димка.

— Хорошо.

Я вышел из кабины и потоптался на земле, разминая усталые ноги. Правая дверца звонко хлопнула — это вылезла из машины Иринка.

Пока я отвязывал Димкин костюм с капота, ко мне подошли несколько человек.

— Ого, да это не наши! — сказал один.

— Это Алешка Демин, я его знаю, с центральной.

— Здоров! — воскликнул другой и протянул мне руку. — Узнаешь?

— Здорово! — сказал я, пожимая руку Петру Фищенко, с которым мы как-то ночевали зимой в одной машине у заготпункта.

Фищенко широко размахнулся и хлопнул меня по плечу.

— Мы с ним кореши. Чуть не подохли на пару, — объяснял он своему приятелю. — Мотор включили, чтоб не замерзнуть, да уснули. Не задохлись едва. Без памяти нас утром выволокли. Во дела…

Я бросил костюм Димке в окно.

— Сырой еще…

— Черт с ним. Я тоже выйти хочу, ноги затекли.

— Ну давай.

Фищенко стоял рядом и все качал головой, усмехаясь.

— А ты-то помнишь, как перепугались все? — спросил он.

— Помню.

— А с чем пожаловали сегодня? Чего поздно так? С компанией, я смотрю. — Он подмигнул товарищу и покосился на Иринку, прислонившуюся к машине.

— Дело есть. Где бригадир?

— Бригадир? Фью… — протяжно свистнул Фищенко и ткнул большим пальцем через плечо в сторону дома. — Там бригадир. Ты что, может, водяру привез?

— Какую водяру? — пожал я плечами. — Он мне по делу нужен.

Фищенко разочарованно промычал:

— М-м-м… Тогда твое дело швах. Он сегодня без водки с тобой и разговаривать не станет. Вон гулянка какая идет!

— С чего бы это? Что за день у вас сегодня такой?

— Вторник, — ответил он и не улыбнулся даже.

— Ну и что же?

— А ничего! — Он опять стрельнул глазами в сторону Иринки.

— Ясно. А лыко он вяжет? Говорить-то с ним вообще можно?

— Смотря ведь об чем…

В доме нестройно заорали: «Но нет любви хорошей у меня…» Дело плохо.

— Ничего не выйдет, наверное, — сказал Димка.

— Н-да…

Песня неожиданно оборвалась, и к окну подошел человек в расстегнутой рубашке. Некоторое время он стоял, пошатываясь, потом качнулся вперед на стекло и, загородившись от света ладонями, смотрел на нас.

— Он и есть, Михаил наш, Миша, — сказал Фищенко.

Человек у окна выпрямился и неуклюже махнул рукой, будто загреб что-то.

Через минуту он вышел на крыльцо. Позади него в дверях толпилось еще несколько парней с пьяными, расплывающимися в улыбках лицами.

— Гости к нам, значит? — сказал Миша. Голос у него был густой и ровный. — Милости просим. — Он шаркнул тапочкой, надетой на босу ногу. — И девушка, пожалуйста, входите. Мы люди радушные, гостям рады…