Юность Моисея

Они выгоняли стадо на зелёные луга неподалёку от храма. Но странное дело: по ту сторону залива возвышались тёмные горные кручи Синая, и они постоянно приковывали взор Хозарсифа. Как будто сама гора звала его. Хозарсиф уверился, такое знакомство должно состояться, только когда? О горе юноша слышал немало ещё в годы, проведённые в храме Амона-Ра.

— …давно уже храм Осириса, — вдруг услышал он голос Сепфоры. — Э-э-э, мечтатель, да ты я вижу, совсем не слушаешь меня? — обиделась девушка.

— Нет, нет. Просто немного задумался, — отнекивался юноша. — Иногда посещают странные мысли, и даже забирают всё внимание.

— Ты часто задумываешься, глядя на Синай, — не унималась Сепфора. — Тебя манит эта гора?

— Хорошо, хорошо, — согласился Хозарсиф. — Прости меня, если можешь, и повтори то, что я прослушал.

Та не заставила долго упрашивать себя и снова возвратилась к рассказу.

— Так вот. Храм, где служит мой отец, посвящён богу Осирису, но в нём всегда почитали единого Элоима. Ты, мне кажется, этого ещё не знаешь.

— Не знаю, — признался юноша. — Мы с твоим отцом ещё не слишком углублялись в религиозные темы.

— А зря, — сокрушённо покачала головой девушка. — Вера от религии неотделима, но к вере наш народ надобно приучать. Какой прок кочевым иудеям от переезда с место на место. Они и родились для того, чтобы стать народом Единого Бога. У нас египтяне бывают реже, чем арабы, эфиопы и семиты. Иногда даже приезжают чёрные. Синай един между Египтом и Аравией, поэтому здесь жилище Единого. Ты мне веришь?

— Конечно, — с готовностью согласился юноша. — Как я раньше не догадался, что храм Мадиамский — не простое место. Недаром мать отправила меня именно сюда. Это провидение.

— Что, что? — не поняла девушка.

— Так, ничего, — хмыкнул жрец. — Потом поймёшь. Хочешь, я спою тебе песню, как поют у нас в Египте?

— Очень, — кивнула девушка.

Хозарсиф на минуту замолк, потом сначала тихо, затем, всё увеличивая голос, запел:

— Ты прекрасней всех девушек, что глядят на себя в воды Нила.

Волосы твои чернее воронова крыла, глаза нежнее глаз лани,

тоскующей по своему козлёнку.

Стан твой — словно ствол пальмы, а лотос завидует прелести.

Груди твои, как виноградные гроздья, соком которых упиваются цари.

Выйди в сад отдохнуть.

Слуги твои принесут бокалы и кувшины с разными напитками.

Выйди, отпразднуем сегодняшнюю ночь и рассвет, что придёт после неё.

Под сенью моей, под сенью смоковницы, родящей сладкие плоды,

твой любимый возляжет рядом с тобой; и ты утолишь его жажду,

и будешь покорна всем его желаниям.

Я молчаливого нрава и никогда не рассказываю о том, что вижу,

и сладость плодов моих не отравляю пустой болтовнёй. [79]

Пока Хозарсиф пел красивую песню, смуглые щёки Сепфоры покрылись румянцем, что, безусловно, идёт любой девушке нашего грешного мира. И, хотя пастушка была эфиопского племени, на её ланитах стал заметен этот восхитительный румянец. Он даже как-то по-особому оттенял кожу девушки и придавал красавице вожделенный вид.

— Ты для меня пел? — тонкая улыбка тронула губы девушки. — Специально для меня?

— Я молчаливого нрава и никогда не рассказываю о том, что вижу, — повторил Хозарсиф слова из песни. Потом, помолчав немного, добавил:

— Для тебя.

Девушка ещё сильнее покраснела и постаралась перевести разговор на другую тему. Однако для себя отметила, что во время пения у юноши совершенно пропало заикание. Почему? Египетская школа для него не прошла даром, но, к сожалению, не избавила от заикания, а это для жреца, произносящего проповеди, очень неприятное препятствие к верующим.

Разговаривая на разные темы, они выгнали стадо к берегу моря, где трава была ещё гуще, да и ручей пресной воды впадал в залив. Овечки обрадовались травяной поживе и разбрелись кто куда. Хозарсиф, как всегда, шагал задумавшись, но вдруг пронзительный визг его подружки заставил вернуться к действительности.

Он оглянулся. Сепфора показывала рукой в море, а другою схватилась за сердце. Юноша посмотрел туда же и обомлел. Из моря выползало огромное чудовище. То есть не совсем чудовище, но таких толстых, длинных змей в природе просто не может быть. Чешуя на огромной змее была чёрная и отливала серебром, а от самого лба и по всей спине — костяной гребень.