Юные годы медбрата Паровозова

Николай Петрович Шереметев являлся, безусловно, весьма прогрессивным графом, щедрым меценатом и необычной личностью. Он был несметно богат – одних крепостных двести тысяч душ, – имел хорошее образование, слыл человеком со вкусом, к тому же прекрасно играл на виолончели. Им был основан знаменитый театр, где его крестьян, вместо того чтобы сечь на конюшне, учили актерскому мастерству, танцам, пению и иностранным языкам.

А что касается отношений графа и крепостной актрисы Прасковьи Жемчуговой, так это тоже тема интересная, наверное, самая романтическая история того времени. Тем более что счастье их было недолгим. Прасковья умерла через три недели после рождения наследника.

Граф пережил ее на шесть лет. Следуя своим представлениям и принципам, он построил в Москве, в память о любимой жене, странноприимный дом, а попросту богадельню. В советское время там разместился знаменитый институт Склифосовского.

Хоронили Николая Петровича Шереметева, самого богатого человека России, в простом сосновом гробу. В своем завещании он повелел деньги, сэкономленные на похоронах, раздать нищим. Не зря все считали его чудаком.

Бабушкин отец, мой прадед, служил камердинером у последнего графа Шереметева, причем был приставлен к тому с детства. И за то получил большую квартиру в доме, где помимо него жили управляющие графскими имениями, лесничие, казначеи и прочий персонал.

При советской власти дом стали нещадно уплотнять. От огромной квартиры остался угол коммуналки, после войны превратившийся опять хоть и в маленькую, но отдельную квартирку. Почему-то большевики не разграбили этот дом, наверное, просто руки не дошли, а может, скорее потому, что почти сразу облюбовали соседние графские хоромы, где стала проживать высшая номенклатура страны. Там и сейчас от мемориальных досок в глазах рябит.

Я в детстве кого только там не видел, а уж моя мама и подавно. Она в школу ходила с детьми Хрущева, Буденного, Кагановича и прочих славных деятелей.

Так что, как я сказал, дом, несмотря на уплотнение, не был разграблен, осталась кое-какая мебель, вазы, люстры. Не повезло только живописи. Ответственный квартиросъемщик, большевик-идиот, распорядился отнести в подвал почти все картины с библейскими и прочими неподходящими сюжетами, объяснив остальным, что не потерпит в доме пережитков буржуазной идеологии. Когда через много лет очухались, в подвале обнаружили только сгнившие рамы. Холсты не уцелели.

Зато уцелели воспоминания. У бабушки было полно братьев и сестер, она старшая, ну а остальные, соответственно, младшие. В апреле на бабушкин день рождения, когда съезжались гости, в комнате раздвигался огромный дубовый стол, расстилалась скатерть, ставились винегреты-пироги – и пошло-поехало!

Когда я был совсем маленький, мне на этих сборищах всегда было жарко и скучно. Особенно мне не нравилось, если вокруг курили. Но, взрослея, я стал прислушиваться к разговорам, находя в них много чего интересного. А уж когда перевалил за пятый класс, то и вовсе полюбил сидеть в компании взрослых людей. Не в последнюю очередь из-за того, что потом тайно дегустировал содержимое бутылок – на дне почти всегда немного оставалось.

А что гости курили – к этому я вполне приспособился. Подумаешь, я и сам к тому времени уже пробовал. Тем более что старались курить по очереди, а дым выдувать в открытую дверцу печки. Тяга была зверская. Забыл сказать, в комнате стояла настоящая голландская печь, облицованная белым кафелем, с двумя красивыми медными дверцами. Топить ее запретили еще давным-давно, а дымоход почему-то не заделали. Я всегда считал, что там спрятан клад.

И вот однажды разговор как раз зашел о кладе. Мне тогда было около двенадцати. Все уже выпили, закусили, поиграли двумя колодами в старинную игру под названием “девятый вал”, и, как всегда, перед чаем начались воспоминания. Слово взял дядя Вася, который по старшинству в семье шел после бабушки. Дядя Вася начал говорить о событиях октября семнадцатого.

Сейчас уже много пишут о том, что в Москве не нашлось боеспособных частей для защиты Белокаменной от грядущей чумы, да никто особенно и не просил защиты. Все ждали перемен. Война, миллионы жертв, голод. Авось большевики придут, и сразу всем станет хорошо. Поэтому в Москве уличные бои с рабочей гвардией вели мальчишки. Учащиеся юнкерских училищ.

Их было мало, у них почти не было боеприпасов, но, верные присяге, они держались сколько могли. Дядя Вася вспоминал то далекое время.

– А помнишь, Анечка, – спросил он бабушку, – как поперек нашей улицы баррикада стояла? Как юнкера там стреляли и днем и ночью?

– Да как мне не помнить, Вася! – отвечала бабушка. – Мы же на второй день со всеми пожитками в подвал спустились, как палить начали. А ты всегда неугомонный был, все вылезал, смотрел, тебе же тогда двенадцать было!

– Ну так еще бы, я юнкерам воду приносил, гильзы подбирал, – задумчиво говорил дядя Вася, – и с гильзами играл потом.

– А мы тряслись за тебя! – с укоризной качала головой бабушка. – А тебе бы все играть!