Учреждения эти, в некотором роде «сетевые», по материальному снабжению и укомплектованности персоналом с самого начала отличались в лучшую сторону от обычных детских домов. Настолько в лучшую, что известны даже случаи групповых побегов из голодных приютов «старого образца» с целью прибиться к новым, сравнительно благополучным. Там все-таки старались воспитанников регулярно кормить и добывать для них более или менее пригодную одежду, что в условиях военного времени вырастало в важное преимущество. Структура спецдетдомов довольно долго существовала и после победы, вплоть до второй половины 1950‐х, когда уже и самые младшие из детей войны достигли совершеннолетия. В частности, Среднеахтубинский специальный детский дом был расформирован в 1957 году, и на его территории на три десятилетия разместился интернат для детей с особенностями развития. Называли их тогда не столь изысканно и политкорректно, а «умственно отсталыми». И до сих пор, между прочим, так называют по стране, – на уровне официальных документов.
Немало специальных детдомов – никак не меньше десятка, судя по архивным следам (Сталинградский № 1, Даниловский, Ларинский, Арчединский и др.) – располагалось в Сталинградской области, что вполне объяснимо: потери среди гражданского населения в ходе сражений 1942–1943 годов здесь были поистине катастрофическими. Один только день бомбардировок Сталинграда частями люфтваффе 23 августа 1942‐го унес жизни приблизительно 42 тысяч мирных жителей – более точных подсчетов никому произвести так и не удалось: трагическую статистику запутало множество недоучтенных эвакуированных, лишь накануне прибывших из блокадного Ленинграда… Число сталинградских детей, оставшихся сиротами в период тамошних боевых действий, тоже измерялось тысячами и тысячами. В первую очередь для них предназначались созданные в области специальные детдома, и как раз военные сироты составляли большинство среди воспитанников в Средней Ахтубе – как и предписывало упомянутое постановление партии и правительства. Большинство, но не стопроцентное.
Итак, Юра оказался здесь, в Средней Ахтубе. Известна точная дата его приема в детский дом – 26 июня 1946 года. Разумеется, утешающее вранье про «длительную командировку» быстро утратило даже минимальные оттенки правдоподобия. Сознанию 10-летнего ребенка вполне доступен логический, он же житейский вывод: если вокруг тебя ребята, чьи родители погибли в ходе войны или почему-то сидят в тюрьме, – значит, ты такой же, один из них. Правда, с самоидентификацией у Юры Гусмана обстояло посложнее, чем у остальных, и со временем эта сложность только усугублялась. Однако подброшенная ему бесхитростная иллюзия в любом случае не могла не развеяться.
Кое-что об участи приемных родителей, которых он считал родными отцом и матерью, ему стало известно еще в детдоме. С «мамой Идой» он даже со временем вступил в нерегулярную переписку, изредка получая от нее письма из поселка Сухобезводное Горьковской области, входившего в структуру УнжЛАГа. Те весточки, разумеется, не могли содержать никаких объяснений реального положения дел и ограничивались элементарной эмоциональной поддержкой – «люблю, целую». Подробности выяснились гораздо позднее.
О судьбе же своей настоящей матери Юра долгое время не знал совсем ничего, и ситуация с ней представлялась ему крайне запутанной, почти абсурдной. Впоследствии он вспоминал:
Как-то Мария Федоровна (врач, дочь первого директора Среднеахтубинского детдома Клавдии Михайловны Кремневой. –
Судя по контексту, работники детдома сами тогда разобрались, какую маму выбрать из двух, и второе письмо Юре не отдали вовсе. Оно в любом случае не могло не оказаться единичным: Анна Ларина много лет спустя утверждала, что писем сыну в детский дом не отправляла, опасаясь ему навредить, хотя кое-какую информацию о нем получала из переписки с Идой Григорьевной. Могла ли последняя приложить к своему посланию Юре еще и письмо от Лариной – без ее ведома? Спросить уже некого.