Юрий Лотман в моей жизни. Воспоминания, дневники, письма

Сегодня 28 февраля, день твоего рождения. Хотя я никогда в этот день не бывала с тобою вместе, но как-то всегда его для себя чем-нибудь отмечала. <…> Мы с Мариной молча выпили за твое здоровье. Я отмечала твой день и мою свободу. Увы, я помню, как в первых письмах после смерти Зары ты писал мне, что мы не знаем силы наших связей с близкими и понимаем только их смысл, когда близких теряем. Я понимаю твою мысль. Может быть, если Виль уйдет первым, я буду думать то же. (Я и сейчас достаточно часто и много упрекаю себя, может быть, напрасно.) Но вот сегодня я провела в его обществе два или три часа, и так это тяжко, что только спустя еще три <часа? – нрзб.> могла начать дышать и жить по-прежнему. <…>

Грустно, Юрочка, что в письме Каи не было ни строчки от тебя. Что это значит? Тяжело, невыносимо диктовать? Не можешь? Не хочешь? Устал, быть может, от самой необходимости отвечать мне? Я ломаю голову, а главное, тревожусь очень. До двух часов ночи пробовала я прозвониться к тебе – тщетно. Утром позвонила твоим в Питер. Наташа сказала мне, что нового, и плохого, после мая нет ничего. Разговор почему-то прервался, а больше звонить я не стала. Тебя бы услышать…

Мне написали из Москвы, что там продается твоя книжечка «Культура и взрыв». Увы, теперь ты мне не даришь своих книг. Попробуем выписать ее из Торонто. Выходит ли твое собрание, а главное, последние работы, которые так мне хотелось бы иметь? Разговаривала я по телефону со своей подругой Лорой. Она никогда ни на что в жизни не жаловалась, не жалуется и сейчас, только говорит, что я и представить себе не могу, что в России происходит. Когда я думаю о твоем одиночестве и всех трудностях твоего бытия в целом, при пошатнувшемся здоровье, становится невыносимо от нашего покоя и благополучия. О себе писать нечего, все то же – одна и одна. Привыкла, не горюю, готова, как ты говорил когда-то, пройти этот путь, как все проходят. Я все-таки очень прошу тебя найти возможность написать мне, можешь ли и будешь ли ты хоть нечасто писать мне. Сегодня уже больше двух месяцев, как от тебя нет ни строчки. Мне от этого очень трудно писать тебе. Я действительно не знаю, нужны ли тебе мои письма. Будь здоров, мой дорогой.

Обнимаю тебя. Всегда твоя Фрина.

Монреаль

11 марта 1993 года

Милая Фрина!

Получил твое письмо, в котором ты сообщаешь, что моя рекомендация для Марины благополучно достигла вас, но в том же письме ты пишешь о том, что само заведение, в котором работает Марина, прекращает ту часть своей деятельности, с которой именно она связана[528]. Я не понял, означает ли это, что бедная Марина опять без работы. Это меня очень тревожит. То, что я рекомендацию для Марины послал без своего сопроводительного письма, означает только то, что я очень торопился. Все остальные твои предположения лишены всякого смысла: я по-прежнему жду ваших писем и очень беспокоюсь о ваших делах. Пиши мне подробнее и чаще. Видимо, некоторые из писем (и моих, и твоих) теряются в дороге, поэтому не грех в письмах коротко повторять важнейшее из предшествующих. Может быть, стоило бы ставить на письмах номера, но ты знаешь, какой я беспорядочный и неаккуратный – обязательно все перепутаю.

Ты жалуешься, что я не пишу о себе. Это по той же причине, по какой (помнишь?) у старого лорда младенец 7 лет не говорил ни слова. Родители измучились, бегая по докторам и посылая его на курорты, а мальчик молчал. Однако однажды утром за завтраком он произнес: «А бифштекс-то жесткий». И когда пребывавшие долгие годы в отчаянии родители воскликнули: «Джон, ты можешь говорить! Почему ты до сих пор молчал?» – он ответил: «А до сих пор все было в порядке». Так и у меня. Если я ничего не пишу о своей жизни, то, значит, у меня все в порядке. У нас, конечно, все очень беспокойно, но, как в солдатской песне, записанной Львом Толстым:

Очень, братцы, чижало,
Прямо скажем, не легко,
А между прочим ничаво.

Радио у меня испортилось, могу ловить только какие-то музыкальные номера из ближней эстонской станции, так что тревожные известия до меня и по этому каналу не доходят.

Салтыков-Щедрин, когда известия бывали уж очень тошные и вообще на мир смотреть не хотелось, снимал комнату окнами во двор, распространял слух, что уехал за границу, запирался и ел гречневую кашу. У нас, чтобы использовать этот метод, не хватает только гречневой каши, а в общем все в порядке, не будем унывать, как-нибудь все уляжется. Как говорит французская поговорка, кто переживет, тот увидит. Мне хочется верить, что у Марины тоже все благополучно уляжется и что ты здорова и сохраняешь бодрость духа.