Южная повесть

Шестью часами позже, Йованна спустилась к морю. Турецкая эскадра ушла, почти совсем разрушив прибрежный город Роза и забрав две сотни пленных. Постоянной армии у которцев не было, а сербские князья порядком боялись вступать в открытый бой с пашой по поводу каждого незначительного набега. Йованна смотрела на весточки моря и видела розовую пену — почти того же цвета, как на рассвете. Но солнце не светило, а до сумерек было еще пару часов. Розовая вода показалась Йованне слишком соленой на вкус, а моряки говорили, что море краснело от смущения: совсем как люди белеют при виде смерти. Перебирая деревяшки, Йованна нашла монисто — почти такое же, как когда-то ей разорвали мальчишки, только серебряные монетки на нем были крупнее. То старое мать выбросила в колодец: она была суеверна и разорванные цепочки считала признаком предстоящей разлуки. К вечеру к Йованне приплыла досточка с надписью, вырезанной ножом на внутренней (по отсутствию мха это достоверно определялось) стороне: «drugarstvo ru..».

С тех пор Йованна не видела алых парусников в лучах восходящего солнца, а ниточка в ее душе оборвалась. Упавшие с гор камни слетели в штормовое море, отец ее уже вернулся, а мать пыталась уснуть. Йованна вошла в свой дом, но дом не казался ей таким, как прежде. Как тогда, когда ребята украли ее монисто, она почувствовала острую необходимость что-то сделать. Йованна вышла в ночную мглу, густо висевшую над предгорьями Южных Балкан. Не было видно даже ближайших вершин — вечных ориентиров для каждого которца. Упавшее дерево преградило Йованне путь.

[Так уж сказано, что южная повесть не может обойтись без символов. Все растения и животные, камни и вода, небо и море, соединяясь, говорят больше, чем сами герои. Да и правда, больше скажешь — меньше для себя останется. На Севере, где так холодно, что можно сидеть только дома, слова изношены. Они порастают новыми, искаженными значениями, как мхом. Порою ветви их залезают в другие слова и губят их, как вредные бактерии. Одни слова паразитируют на других, и в итоге чистый смысл вторых превращается в труху. Говорить о правдолюбце с Севера — все равно, что верить полуденному небу в морской дали: малое облачко может быть надвигающейся грозной бурей, а может и просто исчезнуть через минуту. Слово «счет», к примеру, имеет у северян более 10 значений. Им и считают, его и выставляют, это и результат, и срок, и бумага, и слово, и цифры, и чего только еще. Слово «любовь» или «свобода» северяне произносить боятся, это считается дурным тоном, если человек говорит на таком языке — на таком языке это значит весьма непристойные интимные вещи, а то и бунтарские разглагольствования. Недолго и в каталажку с таким словарем попасть. Поэтому южане всегда берегут слова, и то, что может сказать осенний вечер, словами не описывают, потому как точно выразить это нельзя. Каждый северянин, гостивший на юге, сам для себя делает выбор: принять правила игры, и говорить только то, что его руки могут сделать, либо жить по своему уставу, и прослыть у себя в полях хитрецом, а у южан — подлецом. Да и каждый южанин, неплохо знакомый со своими северными соседями, знает, что можно сменить душу и стать хитрым, добиться славы и власти, денег и женщин, но добиться согласия со своим южным краем ему уже не суждено будет — ему придется сменить родину. Что говорить, война в таком раскладе неизбежна, но всегда складывается так, что более суровые северяне всегда побеждают южан, а гордые горцы как птица Феникс снова возрождаются из пепла, и воюют не за доблесть и победу, не за власть и неясные смутные правила, по которым и половина народов окрест живущих жить боится, южане в бой идут за дом свой, за право говорить на своем языке редкие, но точные слова, за могилы стариков своих, даже если дело их кажется им сомнительным — в бою они знают, что отец не мог ошибиться, глядя в глаза пришельцу. Словари южан оттого скудны, но литература их великолепна и полна образов, северянам недоступных. Философии в ней так мало, как в пригоршне камней, зато мудрости так много, как вереска на кельтских холмах. Северянин, принявший южное солнце, платит за него высокую цену: ему тоже никогда не суждено возвратиться домой, потому что даже если он появится на Севере, все лгуны ему будут врагами крови, все льстецы будут мелкими хорьками, а наставления братьев как бытовать — припасом на зиму, скрытым в голодную осень от детей собственных. Так и будет скитаться он по холодной земле своей, ища приюта в хижинах лесных, но не находя вечного восхищения светом и тенью. А то потянет назад — до широт южных, и латы на плечах повиснут цепкими застежками, меч в руке как литой и взгляд наполнится хмельным задором — так и поляжет на поле ратном, и станет ему горная пещера домом новым, родиной вечной. И девушки молодые в самом соку положат на камень цветы пахучие и дивные, вечер насвистывать будет мотивы — сон не тревожат солдатские раны — тихо и радостно лето в долине.]