Южнее, чем прежде

Удивительный томатный сок — свежий, холодный, густой. Я гляжу, как опускается сочный красный конус, внизу выливаясь в граненый стакан. Немножко соли в пену, пена оседает, солинки тонут... Теперь пить.

Я ходил из магазина в магазин и все пил этот сок, и все думал, с некоторой иронией: «Нет ничего вкусней, полезней и дешевле томатного сока. Почему же мы не пьем его все время?»

Потом я снова ехал в поезде, поезд забирался в Карпаты, и горы волнами находили со всех сторон, высокие, белые, с размытыми вершинами, с далеким черно-зеленым лесом на склонах.

Здесь снова была зима, снегу становилось все больше, он свисал отовсюду — с веток, с крыш, с платформ. И продолжал идти. Вот проехали обходчика, он стоял, провалившись по горло в мягком снегу, только вытянув вверх руку с туго свернутым желтым флажком.

На станциях, сбивая с валенок и штанов снег, входили лесорубы, с тяжелыми, круглыми, кофейного цвета бензопилами «Дружба» на плече, с военными целлулоидными планшетами, в которых виднелись коряво написанные цепляющимся, брызгающим пером, расплывшиеся чернилами наряды.

Навстречу все чаще попадались платформы с перевязанными железными тросами бревнами.

И на станциях, насколько видно, все лежали тяжелые, ровные, с отскакивающими розовыми пленками, сосновые бревна.

И в Ясинях я сошел под визг электропилы и желтый свет опилок, летящих строго в одной плоскости и падающих на снег по одной прямой линии.

Я снял маленькую, темную, уставленную старой мебелью комнату. Оставив на полу все тяжелые вещи, я тут же вышел. Снег все идет, и тает, на асфальте месиво. В воздухе все бело, сцеплено, даже гор не видно. Прекрасная погодка.

Я опять поплелся на вокзал, глядя по сторонам. Да, одному-то мне здесь делать явно нечего. А они — приедут? Мало ли у них забот? Может, просто неохота.

Да нет, должны приехать. Только когда? И что у нас из этого получится? Вот что больше всего меня тревожит.

Я долго сидел на вокзале, пил пиво и смотрел через пыльные стекла, как сплошной грохочущей стеной прошел товарный — и оборвался. Потом, уже в сумерках, тихо въехал пассажирский, я видел только один вагон, остановившийся у окна. К вагону подтолкнули брезентовый шланг, навинтили куда-то внизу, между колес, и вдруг шланг мгновенно надулся, подпрыгнул с платформы и, надувшись, полустоял, — качали воду для чая. Из места соединения вода косо хлестала на платформу.

«Не могут поставить резиновую прокладку», — подумал я. Тут шланг сник, и его отвинтили и утянули.

Поезд постоял и медленно поехал. На платформе — единственный сошедший здесь пассажир. Я посмотрел на него мельком, отвернулся, потом снова посмотрел. Как одет плохо, тяжело... Некрасивые волосы, случайной длины... Озабоченность. Озирается... Как изменился! Я побежал через какие-то двери... и мы косо обнялись в маленьком темном коридорчике.

— Как здорово, что ты приехал! — говорил я. — Как тебе удалось, — с работой, и вообще?

— А-а-а-а-а! — сказал Слава, делая свой известный жест ладонью вверх, по которому я его совсем узнал.

Бухарестский, через Абдул-Сирет, проходил в три часа ночи. Мы сидели на скамейках, подремывая, и пропустили, как прямо к окнам подошел своими окнами красивый, как видение, освещенный изнутри неоном международный поезд. И сразу же в зал вошли несколько иностранцев — высоких, громкоголосых, в дымчатых очках.

Один, в порванном на рукаве замшевом пальто, отделился и направился к бочке с пивом.

— Шура! — вдруг закричал Слава, смело бросаясь на него. Тот вздрогнул, повернулся, лицо у него было заспанное.

— Ребята, — закричал он, очнувшись, — так вы здесь? Что ли, это и есть Ясиня? Ну, колоссально! Так надо быстрее за шмотками бежать.

Мы вслед за ним влезли в освещенный голубым светом уютный коридор, отодвинули мягко отъехавшую дверь.

Одна постель, — широкая, мягкая, полированный стол, розовый умывальник.

Шура плюнул в него на прощанье. Стал снимать сверху желтые пахучие чемоданы, надел мне через шею сине-белую сумку.

— Куда? — спросила проводница, высокая, с большой грудью, в мышиного цвета форме, пилотке, — я таких привык видеть стюардесс.

— Пока-пока, — сказал Шура, — пока!

И загремел чемоданами по железным ступенькам.

Сначала мы шли молча, запыхавшись.

— Ну как, счастливчик, заграница? — спросил Слава, когда мы вышли на улицу.

— Да ну! — Шура махнул рукой.

— Но все же, — добивался Слава, с каким-то новым для меня, чуть заметным едким озлоблением, — не скажи! Визы, паспорта, таможенники. Красиво.

— Не знаю, не знаю, — коротко отвечал Шура, — ничего не помню... Только помню, как переезжали туда, стоял я у окна, курил. И как раз вошли в дезинфекционный туннель. И мне жидкостью — мутной, едкой — хлоркой, что ли, — прямо в рожу плеснуло...

Он засмеялся.

Узнаю Шуру.

Выступление: большой вентилятор вертится под потолком, профессора в бархатных мантиях тянут руку; пружинят серым бобриком коридоры отелей; завтрак на колесиках, свежесть после душа, тяжелый, скользкий журнал, — как смешно своими буквами они набрали твою фамилию, и все равно неправильно, — не Бе-лиа-нин, а Белянин...