Южнее, чем прежде

Официант нас, конечно, знает. Бьет по плечу. Берет с наших тарелок мясо и съедает.

Шура:

— Ну, как, не влюбился по случаю весны?

(Тихая музыка)

Я, конечно, знаю причину твоей грусти. Передай этой причине привет...»

Да, я помню, это жуткая была история, жуткая... С этой Натальей, нашей общей знакомой. Потрясающая, конечно, была женщина, но и шлюха, надо отметить, тоже потрясающая. Слава и ругался, и плакал, и звонил ей по ночам, и дрался с ее мужьями и не мужьями. Совершенно извелся человек.

И с Кошонкиным у него все хуже. Ни один не уступает. Тоже, нашлись два гиганта... Я к Кошонкину не раз приходил.

— Да вы понимаете, — говорю, — кто он такой?

— Понимаю, — говорит, — не хуже тебя. Только больно гордый. Я его пообломаю. Не таких обламывал.

— А зачем это нужно — обламывать?

А он уже не слышит, молчит.

И со всего этого, наверное, вдруг подумал Слава: «А-а-а, пропади все пропадом!» — переменил в последний момент распределение и уехал в какой-то Хорошанск.

Помню, Шура ко мне ночью пришел, и сидели мы с ним на кухне, среди кастрюль.

— Завал. Нет, какой завал! Ведь он сейчас нарочно будет все делать как хуже.

Мы думали поехать, но как — поехать?

После года аспирантуры Шуру отправили в Болгарию и Румынию, читать там какие-то лекции. Но с ним-то мы переписывались часто. А от Славы пришло только одно письмо, да и то совершенно непонятное. Еще я слышал, что он женился на какой-то девушке из местных. Вроде бы сначала он не хотел на ней жениться, на свидания не приходил, а потом все-таки женился...

Но, в общем, я им обоим — и Шуре, и Славе — написал, что в марте еду в Карпаты, в Ясиня, кататься на лыжах, и хорошо бы нам встретиться всем втроем, как раньше, хотя это, наверное, вряд ли возможно...

Вокруг все уже сидели в шапках, выставив в проход чемоданы, много было диковинных огромных деревянных чемоданов.

Всю дорогу шла постепенная замена пассажиров, и сейчас я по составу людей еще раз понял, что мы едем по Западной Украине и многие едут к себе домой.

Вот мой сосед, — в старой каракулевой папахе, высокие, домашнего производства, валяные ботинки с кожаным низом... Его жена, гладко причесанная назад, в платье, вырезанном из толстого красного бархата.

— Иван, билеты у тебя?

— Немае...

— Петро, у тебя билеты?

— У менэ.

Вглядываясь вдоль прохода, я подумал, что у нас в городе, хоть лица у всех разные, но все же существует некоторый стандарт приличия, которому мы все бессознательно соответствуем, границы, которые нельзя перейти; а тут, где об этом никто не думает, попадаются лица совершенно неожиданные, внезапные.

Например, я никогда еще не видал такого длинного, ничем не ограниченного носа, как вон у того краснолицего, с серыми кудрями человека возле дверей...

Все уже одевали пальто и вставали в проходе, за окном, насколько видно в темноте, сверкали рельсы, целое рельсовое море, иногда там стояли составы, или глухие кирпичные дома; совсем близко, вплотную, проплыли белые цистерны с надписью «Молоко. С горок не спускать», и опять рельсы до горизонта.

Но вот поезд стал замедляться, пыхтеть, под окнами вынырнул серый асфальт платформы.

Высокое, темное здание вокзала, и высоко светящееся «Львiв», и ниже «5.07».

Пять часов утра. Я походил по вокзальным залам, осторожно переступая через людей, безмятежно спящих на полу.

Нашел под лестницей парикмахерскую, побрился. Как-то очень странно. Лицо стало как помадка — сладкое, липкое, розовое...

Потом я вдруг попал в кино, прямо на вокзале, в длинную комнату, полную таких же приезжих; погасили свет, и я сразу же заснул, и проснулся только в одном месте, когда все вдруг оказались не столь наивны, как считалось, и открыли пальбу из револьверов в каком-то очень гулком помещении.

Когда я вышел из кино, уже светало, и можно было ехать в город.

На площади было кольцо, и стояли во много рядов полукругом узкие голубые трамвайчики. Иногда один из них, дернувшись, отходил.

Было гораздо теплее, чем у нас, пахло весной.

Я сел в трамвай, и он покатился между деревьев, потом спокойно и как бы между прочим, не обращая внимания, выкатился на площадь, где стоял огромный, ободранный, красный (словно ошпаренный), высоко и как-то колюче уходящий в небо знаменитый львовский костел.

Потом трамвай полез в гору и въехал в узкую улочку между высоких серых домов.

Здесь я оттолкнулся от трамвая вбок и, несколько раз сильно хлопнув подошвами, погасил скорость и пошел шагом.

Город действительно был необычный.

Шершавые каменные плиты тротуара. Край одной плиты отколот, и под ней — пустота, какое-то темное пространство.

Старые дома. В нишах каменные люди с поднятыми вверх глазами и ладонями.

Тесно стоят храмы. Ярко-зеленые крыши. Засохшие сети плюща на стенах. Стук шагов расходится далеко, гулко.

Очень хорошие магазины с черным кафельным фоном витрин.

Но надписи! «Панчохи». «Шкарпетки». Все кажется, что это несерьезно, в шутку.

Во Львове грипп, и все продавцы в марлевых повязках, как хирурги. Но, видно, стесняются их, сдвигают.