Южные помидоры: рассказы о доме с синей дверью и черешневом компоте

Все эти сокровища шли на выброс — никому не нужные, они в последний раз попадались на глаза хозяевам дома, мешали пройти, то и дело хватая за рукава и штанины, прощались с семьей и их чердаком как умели.

В тот день я получила добро на мародерство. Меня не интересовали старые шубы, вазы с отколотыми краями, не вызывали во мне интереса и простыни, исписанные узором цветов, и послужившие свое плюшевые звери. Я зачем-то выпросила одну только тонкую книжку и отправилась домой обедать, словно не видела этих развалин, словно и не было ничего.

Книга была маленькой, в мягкой черной обложке, с напечатанной белым фамилией в самом начале. Она была лишена сказок, ярких картинок и на первый взгляд не хранила в себе ничего интересного для ребенка, но зато, насколько хватало страниц, книга была исписана стихами.

До самого обеда белые буквы фамилии Рождественский для меня ничего не значили, тогда я не думала, что позже, сколько угодно лет спустя, я буду влюблена в стихи и рассказы совсем других. Тем летом я вообще ни о чем не могла думать, кроме того, что у бабушкиной наседки скоро вылупятся цыплята и можно будет долго смотреть, как пушистые желтые птенцы засыпают под светом настольной лампы.

Тем днем я не могла знать, что Роберт Иванович останется со мной так надолго, что я со всей юношеской ненавистью буду читать его стихи о советской власти и с такой же одержимостью заучивать наизусть слова о маленьких кафе у воды, о женщинах и их письмах.

Многими годами позже, сложив свои первые неловкие строки, я отыщу в родительском шкафу плотную широкую книгу — углы ее будут стесаны, а во всем остальном время ее не коснется, оставит незамеченной, пропустит среди прочих испорченных и состаренных.

Коричневым квадратом, заполненным буквами и спешными зарисовками фигур, заботливо обведенными цветными фломастерами нетвердой детской рукой, ко мне попадет «Черный обелиск» Ремарка. Он не окажется первым произведением автора, которое я прочту, но снова, уже во второй раз, станет книгой, которая меня не оставит.

Третьей будет истертая, вытрепанная подборка крохотных заметок, эссе и ничего не говорящих историй. На обложке портрет и фамилия, знакомая каждому порядочному человеку. Я буду взрослой, опаздывающей и бегущей, взрослой, забывшей, что в картонных коробках хранятся книги, не помнящей ни того лета, ни вчерашней грозы. На светофоре, за поворотом, у незнакомой лестницы будут продаваться книги по 50 рублей — те, которые случайно не выбросили, те, что успели уцепиться за рукав и не рухнуть на дно коробки.

Одну из них я заберу себе.

Это будет краткая история жизни, скудное описание фактов и самые яркие наполненные душой слова и предложения Раневской. Фаина Георгиевна станет единственной женщиной в уже сплоченной мужской компании.

Рождественский. Ремарк. Раневская. Рокочущее море буквы «эр», море, хватившее через край и хлестнувшее темной водой на берег.

Я вешу на краю коробки, тянусь маленькой ручкой к темному уголку неизвестной мне книги, а за окном лето, пчелиное кружение и температуры. Гулом отражаются от картона слова и смех моей подруги, она примеряет старое пальто и скачет в нем по комнате, сшибая лабиринты из велосипедов, лыж и ржавых коньков… Книги выбросят, заведут новых собак, мы окончим школу и сначала будем встречаться реже редкого, а после и вовсе прекратим, забыв, что у нас был этот день.

Еще недолго мы будем помнить, как наш общий сосед проколол гвоздем ногу и мы всем двором считали его героем, постараемся сохранить в памяти, как однажды я собралась и пошла на уроки в блузе, одних колготках и сандаликах, но больше ничего не вспомним о том лете никому не известного года.

Останется только книга, книга с напечатанной белым буквой «эр». Книга, с которой все началось.

Южные помидоры

В тот день, когда я покинула юг, оставила тающий асфальт его центральных улиц, горячее молоко ночного моря и выжженный солнцем воздух, я ни о чем не жалела. Меня ждал север, а с ним и пахнущие морозом волосы, поэтические вечера в подвалах старых особняков и беспробудное счастье.

В свой первый год я работала на Мельничной улице, в здании «Леннаучфильма», и не имела никакого отношения к кино. Мой путь с понедельника по пятницу пролегал вдоль Никольского кладбища с одной стороны и неласковых вод ноябрьской Невы с другой. Утром и вечером, стоило мне только шагнуть за порог, как город запускал дождь. Зонты у меня не держались, поэтому изо дня в день я набирала дождевую воду в карманы пальто и за шнуровку ботинок. Но, как мне и представлялось до отъезда, я была счастлива просто тем, что могла жить в городе рек и каналов, могла быть здесь дома.