Южный горизонт (повести и рассказы)

А как они потом радовались, как ликовали, когда Зубайра благополучно разродилась сыном. Им чудилось, будто они прошли через самое страшное испытание судьбы. Разве могли они предполагать, какое тяжкое горе подстерегало их впереди. Они были счастливы, и жизнь сулила только радость. Но… все обманчиво на свете. Погибла Зубайра… И теперь рви себе волосы, раздирай себе грудь, реви быком, бейся головой о камень, проклинай судьбу — ничто не поможет, не вернется никогда, никогда, никогда твоя единственная возлюбленная Зубайра. Смерть пощады не знает.

Уже забрезжил рассвет в боковом окошке, а Бекбаул так и не уснул.

X

Они отошли в сторонку, присели на корточки в тени тальника. Время близилось к обеду. Солнце стояло высоко. Но в тени было прохладно. С вышины лилась песня жаворонка. У ног, меж трав, поблескивал арычок. Вода в нем была мутная, желтая.

Таутан все говорил и говорил, что-то доказывая зятю. Время от времени он доставал из кармана костяную табакерку-шакшу, брал из нее щепотку насыбаю, ловко закладывал за губу. Как ни старался он расстаться с душистым зельем, однако это было выше его сил. Он говорил и поплевывал на обе стороны. Поплевывал и снова говорил. На все лады хаял Сейтназара. Дескать, совсем обнаглел баскарма, зарвался, с людьми перестал считаться. Особенно в последнее время чванлив стал, грудь колесом выпячивает, всех одним прутом погоняет. В колхозе ни парторг, ни председатель аулсовета, считай, никакого веса уже не имеют, потрухивают послушно на поводу баскармы и рады. Правда, дела колхозные идут не так уж плохо. План, можно сказать, всегда перевыполняется. И на этом, собственно, и выезжает пройдоха Сейтназар. Но ведь, милые мои, моральный облик, сущность советского человека определяются не одними производственными показателями. Не так ли? Об этом очень хорошо пишут газеты и журналы. А разве товарищ Сейтназар отвечает всем требованиям, предъявляемым к настоящему советскому руководителю? А? Что на это скажешь, уважаемый зятек? И вообще Таутан имеет веские основания считать председателя подозрительным элементом. Он осколок прошлого. Да, да, не сомневайся и не смейся. Кокпаром увлекается? О, еще как! Во время посевных компаний и страды позволяет колхозникам проводить разные тои-гулянки? Позволяет! Ойбай-ау, когда мулла сделал обрезание сынишке кетменщика Рысдавлета, этот горе-руководитель сказал хоть одно слово? Пресекал? Нет, не сказал и не пресекал! Да и что он скажет, если сам — прямой потомок презренного служителя ислама — дамуллы. Ну, ладно, зятек, человек ты простодушный и на подобные вещи внимания не обращаешь. В политграмоте тоже слаб. Не обижайся, конечно. Я люблю говорить прямо в глаза. Не то, что Сейтназар. Я всегда за честность, справедливость, за высокие… э-э… ну, как их… идеалы…

Ладно, хватит об этом. Ты только скажи: почему Сейтназар на тебя так взъелся? Почему колхознику-орденоносцу не дает достойной работы? Потому что завидует чужой славе, чужому счастью. И пользуется твоей покорностью и робостью. Вот что я тебе скажу прямо в глаза.

Да что там Бекбаул, этот плешивый зверем косится на всех, даже на меня. Придирается к каждому документу, душу вымотает, пока подпишет. Значит, не доверяет, подозревает… боится, наверное, что Таутан обсчитает колхоз, несчастную копейку, ненароком, в свой карман сунет. Боже упаси, никогда Таутан такими делами не занимался. Не нужна ему чужая копейка. На жизнь, слава аллаху, зарабатывает и ладно…

Бекбаул слушал и думал: складно поет шурин. Ему и возразить невозможно. Но почему-то его многословие не убеждает. И чего он кружится над Сейтназаром, словно стервятник над добычей? Какую цель преследует? Допустим, ради Бекбаула старается. Но зачем про то изо дня в день твердить: "Я тебя люблю. Я тебя уважаю". В конце концов станет тошно и от этой любви, и от этого уважения.

Бекбаул смотрел вдаль и поскребывал щеку. Таутан искоса наблюдал за ним, таинственно ухмылялся, поглаживал длинные усы.

— Не горюй, зятек! И везучего ударит рок. Сейтназар не вечно царствовать будет. Свернет себе шею. Увидишь!

Бекбаул сердито выставился на шурина.

— Оставил бы свою жалость при себе!

Таутан изобразил на лице недоумение.

— Ойбай, какая жалость?! Ты же не малец несмышленый, чтобы жалеть. Сердце за тебя болит, вот и говорю.

Бекбаул неожиданно зло посмотрел на шурина. Тот заерзал, вновь потянулся к табакерке, хлопая глазами, будто младенец невинный.

Бекбаулу вдруг захотелось ошеломить его какой-нибудь неслыханной новостью, и он сказал ему то, что до сих пор тщательно скрывал от всех (так ему, по крайней мере, всегда казалось).

— Эй, а известно ли тебе, что у меня с Нурией…

Таутан пососал насыбай под губой, ухмыльнулся.

— Ну и что? Подарок, что ли, просишь за добрую весть?

Сказал и презрительно сплюнул.

— А может быть — да!

— Э, за что?

— Как?! Если твой зять кобелем по бабам бегает, тебе разве приятно?

— Ба! А мне-то что?! Сестра умерла. Ей уж все равно. Ты здоров, как бугай. Силу девать некуда. Если нашел себе для забавы толстозадую — кто осудит?