Южный крест

И голос Бакштайна — медлительный, спокойный. Поразительно, преступно равнодушный. В нем, в этом Бакштайне, никогда не было настоящей, немецкой боли за успех порученного дела. Удивительно, как дослужился он до полковника… Вся статья — быть ему фельдфебелем.

— …Преодолеть удалось только первую траншею противника. Сильнейший артиллерийский и пулеметный огонь…

В чем нельзя было отказать генералу Моргенштерну, так это в самообладании.

— Полковник Бакштайн, вы меня удивляете, — сухо произнес он. — Я приказал командовать ударной группировкой именно вам потому, что надеялся… Я надеюсь еще и теперь. Вашего доклада я не слышал. Я жду другого доклада. Его ждет армия. Имейте в виду, полковник Бакштайн, на карте стоит ваша репутация!..

На карте стояла репутация и карьера генерала Моргенштерна. Это он придал бою более широкий размах, чем требовали от него, успел положить полнокровный полк, и вот, сверх всяких ожиданий, первая массированная атака ударной группировки не удалась. Атака захлебнулась.

Неужто?..

Генерал никогда не признался бы даже самому себе, что червь сомнения и тайного неверия точил его с первого дня войны с Россией. Успехи полностью совпадали со смелыми предположениями политических и военных руководителей; оккупированная территория радовала и страшила своими размерами… Но было что-то не то. Это «не то» не укладывалось в привычные понятия. Наверное, потому, что все советское, начиная с государственного устройства и кончая психологией людей, выходило за рамки веками устоявшихся представлений. Вот и сегодня… Кажется, все выверено, все рассчитано. И все ломается.

В чем дело?

Кофе остался недопитым. Генерал фон Моргенштерн смотрел на телефонный аппарат и ждал. Минуты тянулись нестерпимо долго, на лицах штабных офицеров была написана абсолютная непричастность…

Конечно, за все в ответе будет он, командир дивизии. Но, господа, в случае успеха вы будете тоже непричастны. Если поражение — его нанесет противник; если бой будет выигран, его выиграет он, генерал фон Моргенштерн. Только он.

ГЛАВА 4

Подполковник Суровцев приказал отбить атаку. И контратаковать. Командир сто тринадцатого полка бухнул в телефонную трубку:

— Есть!

Суровцев подумал, что вот сейчас Добрынину лучше быть на командном пункте дивизии… Удивился, что помнит имя-отчество: Иван Степанович. Большим грехом считал свою неспособность запоминать имена. Выручала официальность отношений. Но было очень плохо, мучительно, когда надо назвать человека по имени, а Григорий Ильич не помнил. С Добрыниным постояли рядом полчаса. Посмотрели на карту… Даже не поговорили толком. А вот, поди ты, запомнил. И от этого ему сделалось очень хорошо.

Если бы у Суровцева было время, он без труда догадался бы, что хорошо ему стало вовсе не оттого, что вот — запомнил… Просто все складывалось так, как надо. День клонился к вечеру, а дивизия стояла. Люди, каждый человек в отдельности, сделали все, что могли. И сам он сделал все, как надо, и новый командир дивизии… Сейчас пожал бы полковнику Добрынину руку и сказал…

Но пожать руку не мог.

Добрынин лежал в полузасыпанной траншее. Над ним сидел Алешин, смотрел в бледное лицо своего полковника. И не знал, что делать. Отирал кровь со своего лица… А рядом лежал убитый капитан Иващенко. Его нечем было даже прикрыть. Когда же Иващенко снял шинель? — сейчас лежал в стеганой безрукавке. Немецкий пулемет прошил капитана поперек груди, из стеганки надергало ваты, словно кто-то из баловства наделал дырок. Лицо, без кровинки, было спокойное, очень чистое, а глаза открыты и уж подернулись нехолодным ледком.

Все произошло несколько минут назад. Сначала немецкий танк забирал круто в сторону, Алешин думал, что он минует их. И вроде бы досадовал даже, что уйдет. Целым и невредимым. Но танк неожиданно развернулся…

Сейчас Алешин старался не смотреть на капитана Иващенко. Но все равно видел, как тот ползет навстречу танку. Вот поднялся… Во весь рост. И тут же рухнул. А граната откатилась в сторону и взорвалась. Он вдруг увидел, что капитан Иващенко все-таки ползет. Но нет, уже другой… Алешин помнит, как сделалось страшно: этим другим был полковник Добрынин.

Но почему же он, Алешин, не поспешил к своему командиру?

Только когда рядом рвануло, в лицо шибануло нестерпимым жаром и дымом, почему-то оказалось, что лежит рядом с полковником. Немецкий танк загорелся. Алешин смотрел, как отстает, коробится на броне грязная краска. Оглянулся кругом, но не увидел ничего, кроме взвороченной земли. В танке стали рваться патроны, а кто-то в самое ухо крикнул:

— Ну, молодец! Это кто молодец?

Теперь бой гремел в стороне, Алешин вглядывался в дымную муть — не идут ли немцы. Молодой капитан со змейками на петлицах толкнул Алешина в плечо:

— Бери. Осторожно.

Они перенесли командира дивизии. Положили и стали чего-то ждать.

Смеркалось. Пришли трое солдат, усталые и молчаливые. Один принялся углублять траншею, сказал:

— Помогай, чего стоишь?