Южный крест

К нему не приходит мысль, что жить осталось час или два, что будет лежать он холодный, мертвый. Ему только не хочется, что в подвал придут гитлеровцы, станут лапать, обшаривать карманы.

Ему не хочется только этого. Все остальное бывает каждый день.

Если бы подняться… Он мог бы еще стрелять.

— Ничего, — надтреснуто, ломко говорит Игнатьев. — Мы им покажем. Напоследок мы еще настукаем!

— Я поднимусь, — говорит. Костя, точно приказывает самому себе. — Поднимусь.

— Надо только доложить Агаркову и политруку Коблову.

Те подошли сами. Было заметно — спешат. И Анисимов с ними. Лихарев подошел, жадно докуривает цигарку.

— Ну вот, — сказал Семен Коблов. — Давайте советоваться.

— Мы решили, — сказал Игнатьев. — Мы с Добрыниным живыми не дадимся.

— Так, — согласился Коблов. И повторил: — Давайте советоваться. Анисимов пойдет к нашим.

— Зря, — сказал Игнатьев. — Боевые порядки плотные, не проскочит. А тут свое дело сделает.

Лихарев тронул забинтованную голову:

— Я считаю — пусть идет. Может, подфартит ему… Хоть расскажет обо всем.

— Так, — дохнул Коблов. — Вот так и мы с командиром роты…

Бой кипел все круче, растекался, ширился… Издалека, из-за Волги, прилетел тяжелый снаряд, ударил совсем близко.

И вчера, и позавчера…

— Игнатьев, давай письмо, — сказал Анисимов. — С божьей помощью доберусь. Доподлинно комбату в собственные руки.

— Нет, — сказал Игнатьев. — Шансов у тебя мало, нехай остается при мне. Велено самому вручить.

— Ну-к что ж, — заторопился Анисимов. — Все доподлинно. Так что — пошел, — остановился, договорил поспешно: — Ежели водицей разживетесь, напоите Шорина, — помолчал, прибавил: — Умрет, должно.

— Ступай, — сказал Агарков. — Передай комбату Веригину — держимся до конца.

И сразу рядом никого не стало. Только грохочет, накатывает бой. Только граната и считанные патроны. Огненные вспышки озаряют Михаила Агаркова. В эти мгновения он кажется еще выше ростом, шире в плечах; мерещится, будто он, старший лейтенант Агарков, подпирает плечами подвальные своды, не дает им рухнуть, упасть. И Коблов. Рядом стоит Семен Коблов. Он что-то говорит Агаркову.

О чем он говорит?

Игнатьев думает: твердый мужик Семен. Таких замест вереи ставить… Ввек не будет износу.

Костя позвал, попросил:

— Поднимите меня.

— Зачем? — испугался Игнатьев. Стал на колени, нагнулся: — Зачем? Ты — лежи. Тронешь рану, кровь пойдет. Из тебя и так вышло — ужасть.

— Поднимите, — повторил Костя. — Попробуем, как оно будет. Сумею или не сумею. Чтобы знать.

Бой начал угасать, пол под ногами уже не шатался, не вздрагивал, только пулеметы грызли друг друга — не могли остановиться.

— Вот так и вчера… — тоскливо сказал Игнатьев.

— Поднимите, — повторил Костя. — Кажется, рассветать начинает.

Игнатьев увидел знакомые развалины в ста шагах, заметенные снежком трупы… Увидел, как тянет поземка, взбирается на бугорок, рассыпается мельчайшей пылью. Понял: рассветает. Легонько тронул Костю за плечо:

— Дойдет Анисимов или не дойдет?

Близкая, отчаянная — будто железным прутом по железным спицам, — резанула пулеметная очередь. И голос Михаила Агаркова громыхнул, раскатился по подвалу из конца в конец:

— При-готовиться!

Костя поднялся на четвереньки. В душу, в самое сердце толкнулось больно: «Некому готовиться». Он уже не думал ни о себе, ни об отце… Забыл про Анисимова. Хотел только подняться на ноги, дотянуться до автомата.

— При-готовиться!

И голос Игнатьева:

— Вон они, сволочи.

Костя увидел: серый снег и серые люди. Они бегут, приближаются. На мгновение пропадают, как будто проваливаются в снег, и опять поднимаются, все ближе и ближе.

В подвале гулко лопаются одиночные выстрелы. Они кажутся бессильными, сиротливыми. Костя прицеливается, но что-то мешает ему, застилает глаза, предательски толкает под локоть. Он торопится, спешит… Знает: надо спешить. Выстрел, еще выстрел. Но куда стреляет? Он не видит, в кого стреляет. Костя нажимает на спуск и почему-то не слышит своего выстрела. Опять увидел: гитлеровцы поднялись, выросли близко, густо. И голос Игнатьева:

— Помянем родителей!..

Ударил, жиганул пулемет.

«Один, два, три… — зачем-то считал Костя. — Половина ленты… Ведь только половина ленты!» А сам? Почему не стреляет сам? Понял, что упал и лежит. Слабой рукой вытащил из кармана парабеллум.

Ну, вот…

Раздался тяжелый взрыв. Было мгновение — Костя ощутил земляной пол, горечь во рту.

Пулемет Игнатьева замолчал. Только автоматы… И крики, топот…

— Впере-ед! Вперед!

Мимо протопали чьи-то сапоги, кто-то остановился, дышал тяжело и загнанно, и Косте показалось, что человек этот сейчас упадет рядом, потому что у него тоже нет сил…

Что это?

Костя еще не понял, не сообразил, но ему сделалось отчего-то легко и бездумно, хотелось только еще раз услышать команду.

Топот, крики, автоматный треск и разрывы ручных гранат схлынули, свалились. Костя, не веря самому себе, спросил:

— Это что, наши?

Человек, что двошил, задыхался рядом, вдруг закричал:

— Агарков! Миша, чтоб ты сдох, паразит!

И чей-то начальственный, строгий голос:

— Фланги держи, комбат!

Костя хочет подняться, хочет спросить… И не может.

— Товарищ комбат! Товарищ комбат!