Южный крест

Поздоровались. Сели. Хлопнула дверь, вошел начальник штаба дивизии подполковник Суровцев. Сердито махнул рукой, словно предупреждал, чтобы не вставали. Словно досадовал, что они — пришли…

Суровцев был, как всегда, в домашнем шарфе. Сегодня особенно старался увидеть мысленно семью, услышать ободряющие слова жены. Потому что не понимал, потому что нуждался в совете.

Подполковник Суровцев не был ни самолюбив, ни тщеславен: успехи — солдатам, неудачи принимал чаще всего на себя. Но при этом всегда старался уяснить, уточнить степень своей недоработки. Стратег по складу ума, солдат по натуре, Суровцев был тем офицером, который по-настоящему хорошо чувствовал себя только тогда, когда соединение, которому он предначертал, предложил нарисованный на бумаге, по частям разложенный бой, вело этот бой. Особенно хорошо чувствовал себя, если понимал общий замысел своего командования, чувствовал противника.

А сейчас был озабочен и раздражен: сколько ни размышлял, в голове ничего не складывалось, все ползло врозь.

В сентябре прошлого года дивизия стояла насмерть, обороняя Киев до последнего; таяла, истекала кровью, но подполковник Суровцев счел бы дураком всякого, кто предложил бы отойти. Потому что каждый день обороны Киева рвал и ломал всю стратегическую концепцию противника.

Зима дала именно то, что могла дать, — ни больше ни меньше. Разгром немцев под Москвой имел большое военно-стратегическое и морально-политическое значение: мираж немецко-фашистской непобедимости померк.

Но главное было впереди.

Вслед за весенней распутицей надвигалось тяжелое и решительное. Надо было не допустить промашки, предугадать и выстоять. Задача сводилась к этому.

Ночами Суровцев и Добрынин подолгу колдовали над картой, изучали фронт, сопоставляли, думали. Иногда спорили. Но в главном сходились: летом надо обороняться. И хоть лето обещало быть многотрудным и кровавым, Суровцев был спокоен. Потому что — понимал.

А когда понимает командир, поймет и солдат.

Нынче все перевернулось.

Не обращаясь ни к кому, словно боясь оторваться от собственных мыслей, подполковник Суровцев сказал:

— Только что звонил командующий. Через полчаса будет у нас, — помолчал, добавил: — Пленного майора сейчас приведут. Я приказал…

Добрынин спросил:

— Комиссар — что там?

Тихо, не скрипнув, не хлопнув дверью, вошел Забелин. Потянул руку под козырек… Оглядел всех, сказал торопливо:

— П-прошу прощения.

Суровцев поморщился: он не любил в комиссаре, как он считал, излишнюю интеллигентность.

Забелин осторожно снял шапку, поискал глазами, куда положить. Бинты на голове свежие, проступила кровица — должно, сделали перевязку. Вчера Добрынин посетовал, что Забелин слишком часто бывает в окопах переднего края. Тот сконфузился, но ответил четко:

— Главной своей обязанностью считаю — н-находиться среди бойцов. А еще — не мешать к-командиру.

Сейчас, без всякой связи, Добрынин подумал: «Дай-то бог…»

В окно засматривал апрель, в прихожей шумел самовар, и пожилой боец, который привычно хлопотал возле него, уже три раза выжидательно взглядывал на командира дивизии: подавать или не подавать? Но полковник Добрынин словно забыл о чае… Вопросительно глянув на комиссара, приказал доложить обстановку.

Противник вел себя спокойно, в одни и те же часы и минуты открывал минометный огонь, постреливали снайперы, по ночам на ничейной полосе ползали разведчики. Поисковые группы натыкались друг на друга, вспыхивала перестрелка. Потом опять все затихало, глаза и уши наблюдателей щупали настороженную ночную темень…

Немцы к чему-то готовились.

Командование Юго-Западного направления решило наступать. Оно считало, что наступление из Изюмского выступа на север, из района Волчанска — на запад и от Белгорода — на юго-запад по сходящимся на Харьков принесет успех.

А если наступление сложится неудачно?

Тогда оно будет на руку немцам.

Риск ничем не оправданный. Жердин так и заявил. Но командующий Юго-Западным направлением тоже заявил…

Не допустить наступления мог только Верховный.

Жердин вошел — долговязый, худой, насупленный. Все поднялись, замерли. Он глянул сердито, подернул фуражку за козырек:

— У вас что, собрание деревенской ячейки? — изба, самовар, хозяин в прихожей…

Полковник Добрынин не успел ответить: распахнулась дверь, через порог шагнул, вытянулся старший лейтенант Веригин.

— По приказанию начальника штаба дивизии подполковника Суровцева прибыл!..

Даже тот, кто близко знал Веригина, не сразу угадал бы в этом человеке щеголеватого командира роты — настолько был он грязен. Поперек висел автомат, за широкий ремень, сзади, заткнут финский нож. Увидели нож, когда повернулся, позвал кого-то. Каски на голове не было, волосы взъерошены, словно его таскали за вихры, и только глаза, отчаянные, смелые, оставались веригинскими, всегдашними. Да еще когда пристукнул каблуками…

Ну да, Веригин.

Андрей кинул в открытую дверь:

— Живо!