Южный крест

Начальник штаба дивизии вскинул голову:

— Есть Ставка и Верховный Главнокомандующий.

Минуту Жердин молчал. Сказал негромко:

— Да, есть, — недовольно шевельнул бровями, глянул на Забелина: — Что скажет комиссар дивизии?

Забелин поднялся, в глазах шатнулась виноватость. Губы повело чуть заметной улыбкой, но тут же лицо сделалось спокойным, даже строгим, как будто рассердился на Жердина.

— Я предпочитаю не вмешиваться в оперативные вопросы, товарищ к-командующий. Будет дивизия наступать или об-бороняться, бойцы не пощадят себя, — помолчал, прибавил: — Это я обещаю т-твердо.

Жердин медленно, туго повернул голову:

— Считай, Добрынин, тебе повезло, — и кивнул Суровцеву: — Ставка и Верховный Главнокомандующий — да, есть…

Возьмет Жердин на себя такую смелость или не возьмет?

Воинская служба, война требуют не только смелости… И солдаты, и генералы связаны дисциплиной. Сумеет, захочет Жердин перешагнуть святая святых?

Но все шло своим чередом, хотел того Жердин иль не хотел… Ровно в пятнадцать часов его вызвала по ВЧ Москва.

К аппарату направился твердо. Решил, что выскажет прямо… Однако через минуту все забылось: говорила приемная Сталина.

— Добрый день, товарищ Жердин. Вы не могли бы прилететь завтра в Москву?

Голос был тихий. И вопроса в нем не было. И ответа на другом конце провода не дожидались. Далекий голос ровно донес, что завтра, в двадцать три часа, генерал-лейтенант Жердин должен быть в Кремле.

Внезапно рассердившись неизвестно на кого и за что, скорее всего — на себя за свою минутную растерянность, генерал Жердин спросил:

— По какому вопросу меня вызывают? Я должен захватить документы?

И опять — ровно:

— Оставьте за себя кого-нибудь и к двадцати трем постарайтесь явиться. Это все, что я должен вам передать.

Жердин позвонил командующему фронтом. Тот покашлял, сердито посопел в телефонную трубку:

— Ты же сам хотел. Бунтовал… Теперь — вот, пожалуйста…

Было ясно: вызывает Верховный. Но — зачем? Неужто и впрямь хочет услышать его мнение?

* * *

Москва была серая и насупленная. Дул пронзительный ветер, на улице то и дело проверяли документы.

На Манежной площади услышал голос Левитана, подумал, как напряженно, тревожно было тут в ноябре, в декабре… Немец в тридцати километрах, правительство уехало…

А  о н — остался.

Только сейчас понял, что все время думает о Сталине. Видел его один раз, незадолго до войны, и даже разговаривал с ним. С того памятного дня в душе жило чувство непостижимого. И недоумение…

Встреча и короткий разговор не подтвердили того представления, которое сложилось, устоялось за долгие годы. Но воображение было тверже, устойчивее того, что увидел и услышал. И скоро живое впечатление поблекло, отступило.

Встретиться со Сталиным во второй раз было тяжелее. Но так лишь казалось. Потому что первое уже прошло.

И в самолете, и на улицах Москвы, даже на лестничной площадке, у дверей своей квартиры в Марьиной роще, генерал Жердин думал вроде о другом… На самом же деле мысли его были привязаны к ровному голосу в телефонной трубке, к имени, от которого зависело все.

Генерал Жердин старался не думать о том, как сложится разговор и вообще что будет в двадцать три ноль-ноль. Но думать о другом тоже не мог. Он не боялся, и все-таки в нем притаилось то неспокойствие, которое ходит рядом со страхом.

Такого не бывало ни в штыковых атаках много лет назад, ни под бомбежкой, ни в маленьком, почти безоружном «ПО-2», когда на него падал и падал, все бил и бил из пулемета «мессершмитт»…

Сейчас было хуже.

В оперативном управлении Генерального штаба вызову не удивились. Только заместитель начальника управления, старый академический товарищ, переспросил:

— Ровно в двадцать три?

Кажется, хотел усомниться. Но не решился. И впервые Жердин подумал, как нелегко, непросто, должно быть, служить рядом со Сталиным.

Особенно не позавидовал своему товарищу, когда ощутил крепкую руку генерала из личной охраны Сталина.

Тот сказал:

— Служба… Сами понимаете.

Но в голосе не было и намека на извинение. Слова эти произносил, наверное, часто — они потеряли всякий оттенок, не выражали ничего.

А Поскребышев поднялся из-за стола и улыбнулся. Рука маленькая, мягкая. Пожатие слабое. Как намек… Другого, наверное, не требовалось.

Жердину захотелось увидеть, узнать, каков этот человек дома: как он разговаривает с женой, с детьми… Захотелось представить хоть на мгновение. И не смог. Точно так же, как не знал и не мог представить себе других…

— Вы ничего не захватили с собой? — спросил Поскребышев.

Это — о чем?

Ответил четко, раздельно, кажется, громче, нежели тут было принято:

— Документы не взял, потому что не было приказано. Остальным интересовался дежурный генерал.

Тут же подумал, что ни Поскребышев, ни генерал ни в чем не виноваты.

— Товарищ Сталин ждет вас. Пройдите.

Это кто сказал, Поскребышев?

Кажется, дверь отворилась сама. Потому что Жердин не сделал никакого усилия… Навстречу поднялись трое. Мелькнула мысль: «Это — зачем?»

Но трое поднялись не к нему. В другую дверь вошел невысокий человек. Жердин увидел усы, жесткий оклад волос…

Увидел Сталина. В неробкую грудь генерала плеснуло холодом.