Южный крест

Каким будет первое слово?

Генералы стояли навытяжку.

Сталин кивнул. Мягко прошел в дальний угол огромного кабинета. Жердин только теперь заметил высокую, мореного дуба, панель, мрачноватый неуют…

Сталин стоял спиной, сутулил плечи. Голову слегка угнул, что-то делает руками… Жердин понял: набивает трубку.

Окна были плотно зашторены, электричество горело ярко. Стояла тишина. Наверно, вот такую тишину называют мертвой.

— Сегодня один товарищ посочувствовал — как тяжело мне приходится…

Жердин не ждал этой фразы. Голос глуховатый, поспешный. Слово произносит комкано, быстро, точно отбрасывает, чтоб схватить новое…

«Какой акцент…»

Сталин стоял спиной. Сутулился — прикуривал. И опять — редкие, спешные слова:

— Справедливость заключается в том, что я отвечаю за все, — круто повернулся, выпрямился: — Но мера моей ответственности зависит от вас.

И ткнул, указал трубкою перед собой.

Сталин сказал именно то, о чем опасливо думал Жердин. И не только он. Однако ни Жердин, ни другие не допускали, что Сталин это признает.

Верховный говорил, не глядя ни на кого. И генерал Жердин, удивленный, словно обличенный тем, что Сталин не пытается скрывать своего человеческого, подумал, насколько человек этот сложен… Он все понимает… Ему, должно быть, больно от резкого, ослепительного света, ему неприятны сгущенные тени… Как и всякому. Но терпит. И даже поддерживает. Потому что нужно все это не ему. Нужно в интересах дела, которое трудно охватить умом.

Генерал Жердин впервые подумал, что добро и злодеяния стоят на одной половице. И то и другое может быть одинаково полезным или вредным. Поэтому трудно определить, где кончается зло и начинается добро.

Теряется само определение…

Сейчас, в эту минуту, Жердин понял: человека, который думает не о себе, делает не для себя, может осудить иль по-настоящему оценить только время.

Сталину хотелось, чтобы его понимали до конца. Потому что от этого зависел исход войны, судьба тех, кто поймет иль не поймет…

Он по-прежнему смотрел мимо. Сурово и задумчиво. Одна рука за бортом кителя, а в другой держал трубку. Большим пальцем привычно одавливал пепел. Без всякого перехода, словно досадуя, что несколько минут пропали даром, сказал:

— Начнем, — обошел вокруг зеленого стола, остановился возле генштабистов.

Генерал Жердин увидел редкие оспины на сером, нездоровом лице, седоватые усы и тяжелое напряжение во взгляде…

Сталин резко повернулся… Сделал шаг.

Жердин почувствовал, как поднимаются плечи.

Дошло…

— Здравствуйте, товарищ Жердин.

И Сталин подал руку.

Вот это рукопожатие, неожиданно крепкое, жесткое, осталось с Жердиным и два часа спустя, и во все дни и месяцы, когда армия наступала на Харьков, отходила на юго-восток, на Сталинград, и позже, на обратном пути — на Ростов и Запорожье… Генерал Жердин ощущал это рукопожатие даже в последнюю, смертную минуту, когда, раненный в грудь, умирал на руках полкового врача.

Сталин смотрел прямо в душу. Казалось, видел, как Жердин любит свою жену и сыновей, видел сомнения, прямоту и неподатливость характера. Всю свою жизнь Жердин отдал армии. Путь его был прямой, как черта по линейке. Потому что такое выдалось время. Таким был Жердин.

И Сталин все это знал. Во всяком случае, Жердин был уверен, что Сталин видит и знает все.

Главное заключалось не в том, каким был этот человек, а каким его считали.

В темных глазах Сталина метнулась холодная искра:

— Я помню ваши прогнозы относительно возможной войны. Вы показались мне смелым человеком…

И концом мундштука Сталин тронул усы — сдержал улыбку.

Жердин сказал:

— Я — военный. И никогда не стремился угодить в струю чужого мнения…

Сталин смотрел властно. Жердин подумал, что говорить больше не придется…

— Я пригласил, чтобы узнать ваше мнение… Относительно предстоящей летней кампании.

Жердин услышал вдруг свое дыхание. Увидел лица генералов. Ответил негромко, отчетливо, словно только и ждал этого предложения:

— Я считаю, немцы постараются вновь овладеть инициативой.

Сталин подошел вплотную. Глаза вспыхнули и погасли. Жердин хотел найти, увидеть зрачки. Но вместо зрачков были невидящие темные провалы. И еще были усы, до боли, до беспамятства знакомые, густо поседевшие.

— Вы… намерены устрашать? — спросил Сталин. Спросил тихо. Но поспешно. И от этой поспешности, может быть, от гнева, слова произнес особенно невнятно. Повернулся и пошел прочь. И хотя движения были спокойны, уверенны, в них чувствовалась досада и раздражение.

А может, в движениях Сталина ничего этого не было… Просто Жердину показалось.

Остановился, минуту молчал. Сказал негромко, точно самому себе:

— Начнем, — поднял тяжелую голову, кивнул: — Прошу садиться.

Молодой красивый генерал стал докладывать. Он называл номера немецких и советских соединений, направления возможных ударов противника… Говорил ровным, четким голосом о соединениях и частях, которые были на пути к фронту, называл станции и перегоны, где особенно задерживались воинские эшелоны. И цифры, цифры… Четко и уверенно. То и дело поднимал указку, легким, изящным поворотом головы приглашал взглянуть на карту с оперативной обстановкой.